— А с кем еще я могу об этом поговорить? Нас только двое, ты и я, есть, наверное, другие, но они мертвы. Это веская причина, как по-твоему?
Крас не знал, что ответить. Но Маэстро и не ждал ответа: он проговаривал слова лихорадочно быстро, словно боясь, что не успеет их сказать, что его оборвут…
— О, как скучен этот мир! И люди просто-напросто проигрывают заданные им клише, старые пластинки, от которых млели их родители… «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви…» — напел он с козлиным блеянием, пародируя безымянного теперь певца. — Нынешние думают, что они оригинальнее своих предков… Умнее, предприимчивее, злее… А они просто проигрывают эту жизнь… Про-иг-ры-ва-ют!
Дешевая пьеса в дешевом балагане, и каждый стремится сыграть в ней оригинальную роль… Забыв, что успешен лишь тот, кто действует по строгому стереотипу: любой фильм-бестселлер Голливуда рассчитан даже не по минутам, по секундам! Здесь — напугать зрителя, здесь — разжалобить… Здесь — наворотить горы трупов, и побольше огня, грохота, битого стекла, разрушений! Ты заметил, что привлекает зрителей в любом спектакле, будь это моток голливудской пленки или окружающая жизнь? Сила! Грубая, нерассуждающая, молотобойная! Ею, силой, хотят обладать те, кто ее лишен, кто так желает властвовать хотя бы полтора часа экранного времени, если не хватает на это мужества в жизни! Герой крушит, убивает, властвует, и зритель сочувствует ему в этой жизненной пьесе! Как это напоминает игру детей в войну: пиф-паф, а ты жив! Всегда жив! Вечно! Вот только эти овечки, называемые людьми, никак не могут понять: та, киношная, войнушка очень быстро, легко, незаметно может перейти в взаправдашнюю, и тогда им не отвертеться и платить именно им, своей шкурой!
Стереотип правит этим миром! Его величество Штамп! Сделано, апробировано, утверждено!..
Маэстро припечатал ладонь к столу, застыл, глядя в одну точку, будто сомнамбула, речь его еще более ускорилась, но не потеряла ни четкости, ни выразительности:
— Стереотипно все: наши заблуждения, все наши провалы и наши победы…
Стереотипны наши развлечения, наши желания, наши сны, наши иллюзии, наши любови и наши порывы! Уж не знаю кто, сам Господь Бог или его лукавый антагонист, устроил жизнь такой развеселой, но соскучиться в этом балагане нельзя, если…
Стереотип… Он дает медленный, но верный доход. Он делает жизнь стабильной, монотонной, устойчивой! Ты знаешь, где что продают, сколько это стоит, сколько у тебя денег и какое лекарство принимать от простуды! О, людишки обожают стереотипы! Они им милы и понятны! Но только те, которые люди лишь по физическому состоянию, суть которых — стадо! Это они смотрят «мыльные оперы», это они жуют «двойную свежесть», это они плюнули в рожу жизни, поменяли ее на скотское, бессмысленное существование! Им не суждено сгореть, им надлежит пастись! Становиться жирнее и тучнее, растить шерсть и копить жирок! Для хищников! Для нас!
«Плоть и кровь». Помнишь эту голливудскую штучку? Экая претензия на изначальную гениальность проекта, а? А ведь, по сути дела, — мещанская претенциозность, и ничего, кроме нее! Ничегошеньки!
Впрочем, не они первые, не они последние!
Вспомни: «Красное и черное», «Война и мир», «Живые и мертвые»… Стендаль, Толстой, Симонов… Заявка на гениальность уже по названию…
Старина Крас… Подумай, сколько шедевров еще ждут своих создателей… «Огонь и вода», «Добро и зло», «Щи и каша», «Мальчик и солдат», «Убить и выжить», «Жизнь и смерть», «Бабочка и павиан», «Бейсбол и до смерти четыре шага»… Красное и черное, война и мир, живые и мертвые, живые и мертвые, мертвые, мертвые…
Маэстро замер на мгновение, постоял безмолвно, закрыв глаза…
— О, Шекспир был скромнее, он не назвал свою комедийку положений «Любовь и смерть», он назвал просто: «Ромео и Джульетта». Он был гений, он знал, что любовь слишком хрупка и эфемерна, чтобы построить на ней счастье… Другое дело — ненависть. Она тяжела, надежна, незыблема, она переходит из года в год, из века в век, из поколения в поколение, она цементирует семьи, она делает устойчивыми нации, она заставляет убивать! Смерть правит миром, и ничего, кроме смерти!
Монтекки и Капулетти примирились?.. И что же их примирило? Смерть! Надолго ли?
Пройдет время, совсем небольшое, и Монтекки обвинят в гибели любимого сына семейство своих исконных врагов, те — наоборот… И история повторился… Как она повторяется из года в год, из века в век, всегда… Шекспир был гений… Он знал, что всякую сказку важно вовремя закончить… Иначе люди увидят себя такими, какие они есть, и… не поверят! Не по-ве-рят!
А Пушкин? Его маленькая трагедия о дьяволе, завистнике Бога! Александр Сергеевич знал людей: им ближе банальная зависть… И он назвал пьесу не «Бог и дьявол», он наименовал просто: «Моцарт и Сальери». «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь. Я знаю, я…»
Но Бог не может долго терпеть окружающую его ненависть — это самое людское из всех чувств… «Я сыт…» — говорит Моцарт и уходит. Моцарта, гордость империи Габсбургов, гордость Вены, гордость человечества, хоронили стыдливо, без свидетелей, в могиле для нищих бродяг… Но хоронили ли?.. Или он вознеся туда, откуда пришел?.. Ты помнишь, Крас, как сыграл Сальери Смоктуновский?
— Смутно… — пожал тот плечами. Он не искал объяснений «взрыву» Маэстро — тот всегда был эмоционален… Но диагноз он определил верно: он, Крас, действительно чувствовал почти мистический страх перед Лиром; Маэстро вряд ли затеял это представление спроса… Ну что ж… Стоит дождаться продолжения…
— У Смоктуновского Сальери тихий, с трудом выговаривающий слова интроверт, поглощенный своей завистью, а Моцарт — наоборот, одаренный Богом весельчак… Но это не так! Не так! Сальери — о, я это вижу! — нервный, монологи свои он произносит быстро и дергано, он боится, он завидует, он должен быть дьявольски подвижен, ведь он действует… А Моцарт… Он утомлен бессонницей гения…
«Бессонница моя меня томила…» Он устал. Он устал рассказывать людям Бога, которого они не хотят слышать… Он устал записывать созвучия, в которых живущие на этой земле не слышат ничего, кроме мелодий, способных временно развеять их скуку и пережидание жизни…
Эта тупая, бессмысленная толпа судачит о злодействах Буонаротти, не ведая, что гений и злодейство — две вещи несовместимые! Да и откуда им знать эту истину…
Уходят Шекспир, Моцарт, Пушкин… Да, они оставили миру «песен дивных», и люди тешат себя этими песнями, полагая себя подобием Божиим, но оставаясь теми, кто они есть, стадом ненавидящих и ненавистных друг другу существ!
Маэстро опустился в кресло, пот градом катился со лба… Он закурил, выпустил струйку невесомого дыма… На лице его блуждала улыбка, но теперь это была улыбка артиста, заслуженно принимающего восторг зала. Теперь ему остается сказать заключительные слова, решил Крас. И ошибся.
— Король Лир… Ты никогда не задумывался, почему этот старый маразматик вызывает сочувствие? Брошен детьми, предан вассалами?.. Больной, несчастный, добрый старик… Больной и добрый? Ха-ха! Шекспир не так прост; он написал старика таким, каким он и был; его алчное властолюбие не знает границ! И раздача своих владении — вовсе не альтруизм и не явление старческого маразма… Лир всегда был своеволен и своевластен, но вот кровь стала слабее течь в его жилах, наркотик власти не мог гнать ее с такой силой, чтобы восьмидесятилетний старец почувствовал былой азарт, былые страсти; он не желает просто существовать, он хочет жить! А если не хватает своей крови, жизнь продлевают, проливая чужую.
Да, он был король, а потому желал власти любой ценой и не собирался жертвовать ее никому! Власть не милостыня, чтобы бросать ее нищим! И он разделил королевство! «Разделяй и властвуй»! О, старый повелитель знал, чего хочет: ему нужны были власть и война! И он получает власть и войну! Странствуя между дочерьми, возбуждая одну против другой, привлекая Францию и иноплеменные войска… Только теперь он счастлив! Он — живет! Кромешная тьма, изгнание, ливень, гроза, ночь — но он живет! Наркотик войны, наркотик власти, наркотик тщеславия! Его, гонимого детьми, тешит старческое тщеславие, Лир упивается своим изгнанничеством и обманывает всех!.. Одна за другой гибнут дочери, а власть, его власть, не достается никому! НИКОМУ!
Король Лир куда удачливее пушкинского барона, скупого рыцаря; тот не сумел унести в могилу золото, этот так и не отдал никому власти, сделавшись мертвым владыкой бриттов; на острове остались царствовать война, разорение и смерть…
Маэстро устало опустился в кресло. На этот разон был очень бледен и абсолютно спокоен.
— Недурно задумано, не правда ли? Разделить, раздать королевство, чтобы сохранить власть навсегда… Так ты понял, каков Лир? Не шекспировский, наш Лир?
Мы с тобой — всего лишь жалкие слуги смерти, носители зла, исполнители, а он…
