валяющийся на полу – мне нужно убедиться, что с Алисой всё хорошо.
Только это не так – с ней всё очень плохо, хоть она и пытается всеми силами показать, что сильная.
– Пиздец, – вырывается из меня, когда я вижу огромные глаза своей, чёрт возьми, своей Алисы. В них слёзы, страх и злость, и это меня без ножа режет. – Он тебя ударил?
Моя рука дрожит, но я касаюсь кончиками пальцев покрасневшей щеки. Кажется, дотронусь чуть сильнее, и Алиса зашипит от боли.
– Серёжа, нет… – качает головой, растрёпанная, испуганная, но решительная. – Он… нет.
За спиной возня, охи-ахи, шипение. Я бросаю взгляд за спину, Маша сидит на корточках перед распластанным отцом, а тот что-то бурчит тихонько.
– Я не бил тебя так сильно, чтобы ты не мог подняться. Хватит на жалость женскую давить, будь уже мужиком, – бросаю через плечо и снова поворачиваюсь к Алисе.
– Зачем вы вообще его избили? – в голосе Маши недоумение и злость, Алиса прикрывает глаза, морщится, а я вздыхаю.
Девчонка знает лишь то, что увидела, ворвавшись в комнату следом за мной. Она не видела, как Алиса толкала Евгения, не видела, как до этого он буквально пожирал её, сопротивляющуюся, своим слюнявым мерзким ртом. Маша задержалась в дверях, она не знает об этом. А я не знаю, стоит ли об этом говорить. Не понимаю, как поступить. Смотрю в глаза Алисы, пытаюсь угадать ход её мыслей, но она будто бы схлопывается, закрывается в раковине.
– Маша, я тебе потом объясню, но Серёжа всё сделал правильно.
У Алисы хриплый голос, бесцветный, абсолютно ровный – она в шоке. При каждом слове морщится – то ли от пережитого только что, то ли от боли. Щёки, налитые краснотой, на завтра скорее всего потемнеют, на них выступят синяки, и это рождает во мне новую волну злости.
– Самохин, забирай свои шмотки и катись отсюда! – кричит Алиса, выглядывая из-за моего плеча, на последнем слоге срывает голос, кашляет. Взмахивает рукой, когда Маша что-то пытается сказать, и добавляет намного тише, будто бы только для неё одной: – Мария, потом. Просто… не спорь. Или, если он тебе дороже всех, с ним и уходи.
– Мам… что ты такое говоришь? – Маша явно не может никак понять, что за шторм набежал на их ещё недавно спокойную и хорошую жизнь. Алиса ставит её перед выбором, пусть не намеренно, но ставит, и мне даже жаль девчонку.
Из Алисы будто бы выкачали весь воздух, но она держится молодцом. Сглатывает тяжело, поднимает голову высоко, горделиво и, обойдя меня, делает шаг к бывшему мужу. Он уже поднялся на ноги, а выражение лица такое… такое, словно совершенно ничего только что не произошло. И за это я готов его убить. А ещё меня бесит, что он без рубашки.
Упырь.
– Сейчас же выметайся. Если сунешься ещё хоть раз, я тебя в тюрягу упеку, дождёшься.
– Лис…
– Пошёл в задницу! – снова кричит и толкает Самохина к выходу. Тот что-то блеет, оправдывается, даже в ноги пытается упасть, но Алиса снова посылает его по известному маршруту, а я не мешаю выливать на этого похотливого упыря злость.
Только слежу за ним, чтобы не дай бог снова не тронул её. Пусть Алиса отводит душу – я дам ей закрыть гештальт, но до поры до времени.
– Он же болеет, – робко замечает Маша, но Алиса убийственно смотрит на неё, и Маша затихает. Даже шаг назад делает. Впрочем, надеюсь, что и выбор свой тоже.
И вдруг её взгляд цепляется за початую бутылку коньяка. Я тоже не сразу заметил это дерьмо, а сейчас мне всё становится яснее. Картинка складывается.
Просто один убогий гондон нажрался и решил тряхнуть немытым членом.
Моё слишком живое воображение рисует картинки того, что могло произойти. Зажмуриваюсь, встряхиваю головой и до хруста сжимаю разбитый кулак. Надо бы обработать чем-то, пока не заразился бешенством от этого шелудивого пса, и я беру бутылку, откручиваю крышку и, подойдя к раковине, выливаю на руку оставшийся коньяк. Жгучая боль приводит мысли в порядок, они становятся яснее, чище.
Давно я не был таким злым. Собственно, меня сложно вывести из себя так быстро – и матерюсь-то редко, – но у Евгеши получилось. Просто… он целовал её, целовал, мать его! Трогал, пытался в штаны влезть! Урод.
– Ты не видела ничего, – говорю растерянной Маше. Она вскидывает на меня глаза, а в них столько вопросов. – Просто поверь, я не мог иначе. Прости, он твой отец, но я не мог.
– Я просто не понимаю… папа, что он мог сделать? А ещё… мама вас Серёжей назвала, – вспоминает и смотрит на меня с прищуром. И растерянность сменяется интересом. – Вы из-за неё избили папу, она его выгнала.
И оседает на уголок стола, потому что все стулья оказались перевёрнутыми во время драки.
– Вы и она… вы с ней… Да ну, нет. Господи, я ничего не понимаю.
Она ещё что-то лепечет, смотрит на меня внимательно, словно видит в первый раз, а я махом опрокидываю в себя остатки коньяка. Буквально пару глотков – как раз то, что нужно, чтобы привести нервы в порядок.
– Мы с ней, да. Переживёшь, надеюсь.
Ну а толку скрывать-то? И да, наверное, я грубоват, но Маше не двенадцать, она и сама хоть куда невеста, замуж собирается, в любовь до гроба играет, потому как-нибудь справится с тем, что её матери рано заматываться в саван и ползти на кладбище.
И я больше ничего не говорю – не хочу на болтовню время тратить. Выхожу из кухни – пусть Маша дальше осмысливает произошедшее – и иду к выходу.
Там Алиса и мне нужно быть сейчас рядом с ней, а не объяснять очевидное её великовозрастной дочери.
– Ты ещё здесь? Долгие проводы – лишние слёзы, – и, мягко отодвинув Алису в сторону, выталкиваю Самохина за дверь. Тот на диво не сопротивляется, позволяет выпихнуть себя, молчит.
Всё, дело сделано. Захлопываю дверь, за ней воцаряется гробовая тишина, после звук тяжёлых шагов и шум лифта.
Алиса стоит спиной ко
