разговаривать, чтобы не оставалось ничего в тени. Чтобы потом Самохину не за что было ухватиться, если он снова решит подобраться к нашей дочери.
Она должна знать правду. А я должна отважиться её озвучить.
– Да, дочь, он пытался меня изнасиловать.
Это действительно так. Сейчас, когда всё это осталось позади, я могу с уверенностью сказать: он бы сделал это со мной. И моих сил никогда бы не хватило с ним справиться.
Маша смотрит на меня секунду, другую, делает глубокий вдох, и из груди её вырывается всхлип.
– Я не понимаю… зачем ему это? Он… с ума сошёл, да?
Я пожимаю плечами.
– Знаешь, я никогда ничего плохого не говорила тебе об отце. Считала, что не имею права тебя его лишать, что мои обиды и наш конфликт с ним – в прошлом, но ты – главное. Твоё спокойствие, жизнь – то, ради чего мы с Самохиным должны наступить на горло нашему общему прошлому.
– Папа ведь всегда был рядом… Даже если не мог приехать, он присылал подарки. Помнишь, когда я в десять в больницу попала? Он прислал мне такого красивого медведя…
Я сглатываю, прикрываю на миг глаза и говорю:
– Это я.
– Что?
– Это я купила того медведя и сказала, что отец прислал. Ты так сильно его ждала, а я не смогла до Самохина дозвониться. Врач говорил, что тебе нужны положительные
эмоции, иначе бы лечение затянулось. Я не могла иначе, потому что ты единственное, что есть у меня.
– Нет, мама… не может быть. Ты зачем-то обманываешь меня.
– Уже нет, уже не обманываю.
Всё, сказала. Теперь мне свободнее, теперь мне легче.
– Я так люблю этого медведя, – всхлипывает Маша, делает глубокий вдох и вытирает мокрые щёки. – Каждый вечер с ним разговаривала. Верила, что папа слышит меня, что он вернётся к нам, что этот подарок от души.
– Он и был от души.
– Просто от твоей, да? – грустно-грустно.
– От моей.
– Если я спрошу о той кукле на мои двенадцать, тоже самое услышу?
Киваю, потому что ту куклу тоже купила я.
– Но алименты он выплатил, так что хоть в этом не могу его обвинить. Не сразу, но выплатил.
Маша переплетает наши пальцы и молчит. Взгляд потерянный, грустный, а я закусываю щёку изнутри, жду.
– Мама, расскажи мне об отце. О нём, настоящем.
И я рассказываю, как любила его когда-то. Как еле выжила, когда он оставил нас, как рыдала в подушку и разбивала себя на части, пока никто не видел. Как пахала за троих: днём учила детей танцам, а после занятий мыла в танцклассах полы. О том, как Женя появился вновь через несколько лет, Маша бросилась ему на шею, а он наплёл, что плавал в далёких морях, потому не мог вернуться раньше. И так было раз за разом, и Маша верила и смотрела на него с обожанием. Обо всём рассказываю.
О конфликте с мамой, о купленных якобы от лица Самохина подарках. О его уникальной способности просирать все шансы. И в подробностях о том, как набросился на меня сегодня. Об этом говорить больнее всего, но я должна. Мне вообще больно говорить, но я обязана, иначе однажды может стать слишком поздно.
– Ты отдала ему все свои деньги, – вспоминаю, а Маша вскидывает на меня удивлённый взгляд.
– Костик сказал?
– Да, и я благодарна ему. Твой Костик – очень хороший человек, он любит тебя, заботится и волнуется. И деньги – это ерунда, они всегда уходят и приходят. Но я очень испугалась, что Самохин тебя использует и выбросит, как делает это со всеми, кто его любит. Он паразит, понимаешь? Не умеет сам справляться, всегда ищет, где глубже, предаёт. Является, когда ему вздумается, а после исчезает, когда считает нужным. Это стало последней каплей. Эти деньги твои, меня это взбесило, потому что он не имел права у тебя ничего брать.
– Он сказал, у него какие-то проблемы. Сказал, что нужно кому-то долг отдать, иначе ему будет плохо. Я испугалась.
– Моя милая добрая девочка, – говорю. – Иди ко мне.
Маша кладёт голову мне на плечо, как в детстве, я глажу её по светлым «самохинским» волосам, а она плачет. Но это нужные слёзы, они очистят от иллюзий. Ведь лучше поздно чем никогда, верно?
– Мама, прости меня, – встрепенувшись, Маша выпутывается из моих объятий и смотрит на меня внимательно и серьёзно. – Он тебе больно сделал. Я ведь его впустила, я виновата в этом.
Молчу, потому что убеждать дочь, что в этом всём снова только моя вина я не стану. Это неправда, и Маша знает об этом.
– Ты любишь его, чего уж. И будешь – нельзя по щелчку избавиться от этого. Но я просто хочу, чтобы ты была осторожнее и знала: отец твой – не самый надёжный человек в мире. И не самый хороший.
– Ладно, все эти подарки и ложь, ладно. Но он пытался тебя… я даже думать об этом не могу. Это дикость.
Я знаю, что у неё в голове кавардак – слишком многое вывалила на неё, неподготовленную. Но в глубине души меня греет мысль, что моя дочь – на моей стороне.
На этот раз Маша обнимает меня. И это так… так трогательно, что ли. И я еле сдерживаюсь, чтобы не утопить и дочь, и кухню, и соседей снизу в своих слезах.
А потом мы пьём чай. Маша насыпает в свою чашку щедрую порцию сахара, я хмурюсь, и она откладывает ложку в сторону с тяжёлым вздохом. Сладкоежка моя.
– Мама, Сергей Владимирович, он… – Маша смотрит куда угодно только не на меня, а меня забавляет, насколько ей неловко об этом говорить.
– Сергей Владимирович определённо он, – смеюсь и, взяв из глубокой вазочки сухарик, по старой привычке подсчитываю количество изюминок.
Сдобные сухарики – единственный вид сладостей, разрешённый в нашем доме в моём детстве. Но не больше двух и то раз в неделю. И к ним
