– Да.
– Как? Что им нужно?
– Не знаю.
– Кто они? – снова спросил я и вновь не дождался ответа. – Бобби! – не отставал я.
Огромная белая масса тумана, поднимаясь на много метров ввысь, смягчила темноту океана. Луна омывала своим светом эту седую махину, широким горизонтом протянувшуюся с севера на юг. Надвинется ли она на берег или так и будет всю ночь висеть над водой? Этого я не знал, но мне казалось, что от тумана исходит какая-то успокаивающая сила. Неслышно отталкиваясь от воздуха огромными крыльями, низко над мысом пролетела стая пеликанов и растворилась вдали, над черными водами залива.
Ветер с океана окончательно улегся, стебли травы выпрямились в полный рост и теперь стояли неподвижно. Звук прибоя стал более отчетливым, но и он напоминал даже не плеск, а скорее потаенный шепот.
Внезапно эту тишину нарушил крик, прозвучавший со стороны обрыва, – жуткий, словно вопль безумца. Из-за дюн, прилегавших к дому, послышался ответный вой – такой же резкий и леденящий кровь.
Я сразу вспомнил старые вестерны, в которых индейцы перекликались между собой по ночам, подражая голосам птиц или койотов. Таким образом они переговаривались друг с другом перед тем, как напасть на фургоны поселенцев.
Бобби выстрелил в сторону ближайшего песчаного холма, напугав меня чуть не до смерти.
Грохот выстрела отразился от прибрежной воды и эхом вернулся обратно. Когда же замолкли его последние раскаты, утонув в толстой перине тумана, я спросил:
– Зачем ты это сделал?
Вместо ответа Бобби перезарядил оружие и прислушался.
Я вспомнил, как, желая показать преподобному Тому, что его угрозы – не просто пустые слова, Джесси Пинн выстрелил в потолок церковного подвала.
Безумные крики больше не раздавались, и Бобби задумчиво, словно разговаривая с самим собой, сказал:
– Может, это и необязательно, но время от времени не мешает напомнить им, что на свете существует такая замечательная вещь, как картечь.
– Кому «им»? Кого ты хочешь напугать?
Бобби и раньше иногда напускал на себя таинственность, но таким загадочным, как сейчас, он не был никогда.
Все его внимание по-прежнему было приковано к дюнам, и прошла еще одна томительная минута, прежде чем он взглянул на меня, словно только что вспомнив о моем существовании.
– Пойдем в дом. Ты соскребешь с себя грим Дензела Вашингтона, а я исполню свое обещание и угощу тебя убийственными такос.
Я знал, что давить на него бессмысленно. Бобби мог разыгрывать из себя сфинкса по двум причинам: либо для того, чтобы еще больше раззадорить мое любопытство и укрепить свою репутацию чудака, либо потому, что у него имелись весьма веские причины хранить какую-то тайну – даже от меня.
Так или иначе, сейчас он, словно в детской игре, находился в «домике» и был недосягаем, как если бы скользил на доске по гребню падающей волны.
Идя следом за Бобби в дом, я по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что на меня направлены чьи-то глаза. Этот неотступный взгляд буравил мою спину, словно краб-отшельник – разглаженный волнами прибрежный песок. Перед тем как захлопнуть за собой входную дверь, я еще раз окинул взглядом оставшуюся позади ночь, но наши незваные гости, видимо, хорошо притаились.
* * *
Ванная комната у Бобби была просторной и шикарной: полы и крышки тиковых шкафов сделаны из абсолютно черного полированного мрамора, а на стенах – целый гектар зеркал с наискось срезанными краями. В душевой кабине могло поместиться не менее четырех человек одновременно, поэтому она как нельзя лучше подходила для купания большой собаки.
Корки Коллинз, построивший этот дом задолго до появления на свет Бобби, был, в общем-то, неприхотливым парнем, но в некоторых вещах отличался тягой к излишествам. Таким, например, как расположенная наискось от душа огромная, отделанная мрамором четырехместная ванна. Возможно, Корки, звавшийся прежде, чем сменить имя и фамилию, Тоширо Тагава, грезил об оргиях с тремя молоденькими девицами одновременно, а может, он был просто одержим манией чистоты.
Еще совсем молодым, только окончив юридический колледж, Тоширо в 1941 году был интернирован и помещен в Мансанар – концлагерь, где на протяжении всей Второй мировой войны томились вполне лояльные американцы японского происхождения. После окончания войны, униженный и озлобленный, он пополнил ряды тех, кто боролся за права всех и всячески обездоленных. Еще через пять лет он утратил веру в возможность добиться справедливости для всех. Более того, Тоширо убедился в том, что при первой же возможности униженные немедленно начинают с наслаждением унижать других.
После этого Тоширо переключился на адвокатскую практику в области защиты прав граждан, получивших те или иные физические увечья. Обладая первоклассной профессиональной подготовкой, а также чисто японским трудолюбием и дотошностью, он довольно быстро стал самым популярным адвокатом в районе Сан-Франциско.
Еще через четыре года, сколотив приличное состояние, Тоширо отошел от юридической практики. В 1956 году, в возрасте тридцати четырех лет, он построил этот коттедж на южной оконечности залива Мунлайт, заплатив довольно большие деньги за подземную подводку воды, электричества и телефона. Со сдержанным чувством юмора, которое не позволяло его здоровому цинизму перерасти в озлобление, Тоширо Тагава официально переменил свои имя и фамилию, превратившись в Корки Коллинза. Это случилось в тот день, когда он окончательно переехал в коттедж, и с тех пор каждый новый день его жизни – вплоть до последнего вздоха – был посвящен лишь берегу и океанским волнам.
Он приобрел серферские шишки на больших пальцах ног и пятках, под коленными чашечками и на нижних ребрах. Желая постоянно слышать грохот волн, Корки, занимаясь серфингом, никогда не использовал ушные затычки, в результате чего заработал заболевание ушей. Из-за того, что канал, который ведет к среднему уху, постоянно заполняется холодной водой, в нем со временем образуется доброкачественный нарост, и канал сужается. Таким образом, к сорока годам Корки мало-помалу оглох на левое ухо.
К окончанию сезона каждого серфера вдобавок во всему отличает постоянно текущий нос. Морская вода, попавшая в лобные пазухи за долгие часы скольжения по волнам, постепенно вытекает обратно. По закону подлости эта позорная «ниагара» из носа начинается обычно в тот самый момент, когда вы знакомитесь со сногсшибательной девушкой в умопомрачительном бикини, состоящем из трех ниточек.
После двадцати лет непрерывного серфинга, проглотив тонны морской волны, Корки заработал и это заболевание, избавиться от которого можно было только с помощью хирургического вмешательства. Корки сделали эту операцию, и с тех пор он ежегодно отмечал юбилей этого события, называя его «сопливой вечеринкой».
За годы, проведенные под палящим солнцем и в соленой воде, Корки заполучил еще одну характерную для серферов болезнь – крыловидную плеву. Так называется утолщение в виде птичьего крыла, которое образуется на слизистой оболочке глаза. Сначала оно закрывает белок, а со временем распространяется и на роговицу. Корки стал гораздо хуже видеть.
Он отказался от операции на глазах и девять лет назад был убит – не меланомой, не акулой, а общей для всех нас Большой Мамой – океаном.
Хотя в ту пору Корки уже исполнилось шестьдесят семь, он взял доску и вошел в океан, когда на нем бушевал шторм и гуляли гигантские волны высотой в семь метров. Они вздымались и обрушивались вниз с грохотом, достойным землетрясения. В такую погоду в море не решился бы полезть даже серфер втрое моложе, так что в этот – последний для себя – раз Корки катался в гордом одиночестве. Очевидцы утверждают, что это было сверхъестественное зрелище: он, словно на крыльях, перелетал с гребня на гребень, громко крича от радости, то оказываясь на головокружительной высоте, то с невероятной скоростью падая вниз. Этот феерический аттракцион продолжался до тех пор, пока Корки не накрыла огромная волна. Водяные чудища такого размера могут весить тысячи тонн, а это, поверьте, очень много. Даже сильного пловца подобная волна может удерживать под водой с минуту, а то и больше, прежде чем ему удастся глотнуть воздуха. Корки, помимо того, еще и вынырнул в неподходящий момент: на него сразу же обрушился второй гигантский вал и вбил его еще глубже в морскую пучину. Больше он на поверхности не появился.
Серферы на всем побережье Калифорнии сходились во мнении, что Корки прожил прекрасную жизнь и умер прекрасной смертью. Больные уши, нос и глаза – все это для него ровным счетом ничего не значило. Это по крайней мере было гораздо лучше, чем скучные болезни сердца и даже щедрая пенсия, которую он мог заработать, если бы на протяжении многих лет протирал штаны в конторе. Серфинг был его жизнью, серфинг стал его смертью. Словно с одного гребня на другой, он выскользнул из этого мира, предоставив оставшимся здесь копошиться в мелочных заботах повседневных будней.
