На несколько мгновений я утратил дар речи, а потом прикоснулся к его цветастой рубашке, на которой орали попугаи и качали ветвями пальмы.
– Я и не знал, что ты такой философ.
Он лишь передернул плечами.
– Подумаешь, перлы мудрости! Я почерпнул все это из бумажки предсказаний внутри печенья, которое подают к чаю в китайских ресторанах.
– Большое, наверное, было печенье.
– О-о-о, настоящая глыба!
Огромная стена пропитанного лунным светом тумана вздымалась в миле от берега – не ближе и не дальше, чем раньше. Ночной воздух оставался неподвижным, как в холодной покойницкой больницы Милосердия.
Мы спустились по ступенькам. Стрелять в нас никто не стал, не раздавались больше и безумные крики.
И все же они по-прежнему находились здесь – притаившись между дюнами и за обрывом, спускавшимся к морю. Я ощущал на себе их взгляды, как чувствуют злобную энергию неподвижной, изготовившейся к броску гремучей змеи.
Бобби оставил свое ружье в доме, но держался настороже и обшаривал взглядом ночной ландшафт. Внезапно в нем проснулся интерес к рассказанной мной истории.
– Ты хорошо помнишь то, что Анджела говорила тебе про обезьяну?
– Конечно.
– На что она была похожа?
– На обезьяну.
– На шимпанзе, орангутанга или какую-то другую?
Взяв велосипед за руль и развернув его, чтобы катить по песку, я ответил:
– Это была макака-резус. Разве я не сказал?
– Большая?
– По словам Анджелы, сантиметров шестьдесят и килограммов на двенадцать весом.
Не отрывая взгляда от темных дюн, он процедил:
– Я сам видел несколько таких.
Я настолько удивился, что снова прислонил велосипед к перилам крыльца и недоверчиво переспросил:
– Ты видел резусов? Здесь?
– Каких-то обезьян. Примерно такого же размера.
Обезьяны в Калифорнии не водятся. Единственная разновидность человекообразных, которая здесь встречается, это люди.
– Проснулся как-то ночью, посмотрел в окно, а оттуда на меня таращится макака. Вышел на улицу – уже нет.
– Когда это было?
– Ну, может, месяца три назад.
Орсон втиснулся между нами. Видимо, так ему было спокойнее.
– А после этого случая ты их еще видел?
– Раз шесть или семь. И всегда по ночам. Они очень скрытны, но в последнее время начали наглеть. Передвигаются отрядом.
– Отрядом?
– Волки передвигаются стаей, лошади – табуном. Когда речь идет об обезьянах, это называется отрядом.
– Ты прямо целое исследование провел. А почему же ты мне сразу об этом не сказал?
Бобби молчал, рассматривая песчаные холмы. Я смотрел в ту же сторону, что и он.
– Значит, это они там сейчас прячутся?
– Возможно.
– И сколько их в этом… отряде?
– Точно не знаю. Шесть, а может, восемь. Можно только гадать.
– Ты купил ружье. Думаешь, они опасны?
– Не исключено.
– Ты кому-нибудь сообщил об их появлении? Допустим, в комиссию по контролю за животными?
– Нет.
– Почему?
Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, он вдруг ни с того ни с сего сказал:
– Пиа когда-нибудь сведет меня с ума.
Пиа Клик, уехавшая в Уэймеа на месяц и живущая там уже три года. Я не понимал, каким образом она связана с тем, что Бобби не стал сообщать о появлении обезьян представителям властей, но чувствовал, что он сейчас разъяснит мне это.
– Она вдруг вбила себе в голову, что является возродившейся в новой жизни реинкарнацией Каха Хуны.
Каха Хуна – мифическая богиня серфинга, которая никогда не существовала и потому никак не могла «возродиться».
Учитывая тот факт, что Пиа была не камайиной, то есть не коренной обитательницей Гавайских островов, а хаоле – родилась в городе Оскалуза, штат Канзас, и росла там до семнадцати лет, покуда не сбежала из дома, – она не очень-то подходила на роль мифологической абэ уэйн.
– Ей для этого не хватает кое-каких полномочий, – сказал я.
– Однако сама она говорит об этом на кровавом серьезе.
– Ну что ж, Пиа достаточно красива, чтобы быть Каха Хуной или любой другой богиней.
Я стоял позади Бобби и не мог видеть его глаз, но лицо его побледнело. Раньше мне и в голову не приходило, что мой друг способен бледнеть.
– Сейчас она раздумывает над тем, не угодно ли Каха Хуне, чтобы она, Пиа Клик, приняла обет безбрачия.
– О господи!
– Она полагает, что ей, видимо, не пристало жить с обычным парнем вроде меня. С простым смертным то есть. Иначе она каким-то образом пойдет наперекор своему предначертанию.
– Круто! – с участием в голосе проговорил я.
– Но для нее было бы классно сделать шаку мужчине, который является сегодняшней реинкарнацией Кахуны.
Кахуна – мифический бог серфинга. Он, скорее всего, является плодом фантазии нынешних серферов, которые возвели в этот ранг какого-нибудь некогда жившего на Гавайях знахаря.
– А разве Кахуна не возродился в тебе? – спросил я.
– Я не хочу им быть.
По этому ответу я понял, что Пиа пытается убедить Бобби в том, что он – Кахуна сегодня.
– Она такая умница, такая талантливая! – несчастным голосом проговорил Бобби.
Пиа с отличием закончила Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Чтобы платить за учебу, она продавала портреты, которые писала сама. Теперь за ее сюрреалистические полотна знатоки платили большие деньги, и они расходились, как горячие пирожки.
– Как же так? – сокрушался Бобби. – Такая умница, такая талантливая, и вдруг… такое.
– А может, ты и впрямь Кахуна? – спросил я.
– Это не смешно, – заявил Бобби, еще раз удивив меня, поскольку он находил в той или иной степени смешным абсолютно все в этой жизни.
В безветрии лунной ночи не колыхалась ни одна травинка. Негромкий шум прибоя, доносившийся снизу, напоминал далекое бормотание молящейся толпы.
То, что происходило с Пиа, было, конечно, поразительным, но меня больше интересовали обезьяны.
– В последние годы, – заговорил Бобби, – после того как Пиа вбила себе в голову все эти потусторонние бредни… В общем, иногда мне кажется, что все в порядке, а на следующий раз возникает ощущение, что вся жизнь – это одна большая чарли-чарли.
Чарли-чарли серферы называют тяжелую и очень пенистую волну, несущую много песка и донных камней. Когда пытаешься ее оседлать, получаешь страшный удар в лицо, и это ощущение, доложу я вам, не из приятных.
– Иногда, – продолжал Бобби, – когда я кладу трубку после разговора с Пиа, я совершенно сбит с толку, я скучаю, я хочу быть рядом с ней… В такие минуты я почти готов поверить, что она и впрямь Каха Хуна. Она говорит об этом с такой убежденностью! И, представь себе, совершенно спокойно. От этого ее фантастического спокойствия мне становится еще больше не по себе.
– Я и не знал, что тебе может быть не по себе.
– Я сам не знал. – Вздохнув и поковырявшись босой ногой в песке, Бобби перешел наконец к тому, что хотелось услышать мне: – Когда я впервые увидел обезьяну за окном, это было забавно. Мне даже стало смешно: вот, подумал я, кто-то потерял макаку. Но в следующий раз их оказалось уже несколько. Это выглядело не менее странно, чем все дерьмо, связанное с Каха Хуной. Потому что они вели себя совсем не по-обезьяньи.
– Что ты имеешь в виду?
– Обезьяны обычно игривы, прыгучи, веселы. А эти… Они не играли. Сосредоточенные, серьезные, тихонько попискивают. Рассматривают меня, изучают дом, и видно, что не из одного только любопытства, а с какой-то определенной целью.
– С какой еще целью?
Бобби лишь пожал плечами.
– Они вели себя так странно, так…
Ему, похоже, не хватало слов, и я вспомнил одно подходящее, которое очень любил Лавкрафт, чьими рассказами мы зачитывались в возрасте тринадцати лет:
– Сверхъестественно?
– Да, это выглядело непостижимо. Я знал, что мне никто не поверит. Мне даже самому начинало казаться, что я галлюцинирую. Тогда я взял фотоаппарат и решил заснять все это на пленку, но у меня ничего не вышло. Знаешь почему?
– Ты забыл снять крышку с объектива.
– Они не хотели, чтобы их снимали. Как только увидели камеру, сразу же разбежались и попрятались, причем быстро, как молнии. – Бобби посмотрел в мою сторону, словно желая убедиться, что его слова произвели на меня должное впечатление, а затем снова перевел взгляд на дюны. – Они знали, что такое фотоаппарат.
– Эй, а ты случайно не очеловечиваешь этих обезьян? – не удержавшись, поддел его я. – Это, знаешь ли, когда животных наделяют качествами, присущими человеку.
Не обратив внимания на мою иронию, Бобби стал рассказывать дальше:
– С тех пор я постоянно держал фотоаппарат под рукой – на кухонной стойке. Я полагал, что, если обезьяны покажутся еще раз, я сумею сделать хотя бы один снимок раньше, чем они сообразят, что происходит. Как-то ночью, месяца полтора назад, шли отличные трехметровки и замечательный ветер с моря. И хотя было довольно зябко, я надел гидрокостюм, взял доску и провел два чудесных часа на волнах. Разумеется, фотоаппарат я оставил дома.
