– Он в таком состоянии убить может, – сказала Лена.
– Меня бы убил, а ты бы с ним пировала, – сказал Виктор.
– Ты что несешь такое?
– Ночевку при живом муже предлагает!
– Да я знала, что он откажется. Я просто поддержать хотела, его ж трясет всего.
– Что, я не видел, как ты на него смотрела?
– Ой, Вить, не надоело?
Ася, открывшая рогом сарай, стояла среди огорода и объедала салат.
Она подняла голову, узнала хозяйку и длинно, с болью и радостью закричала.
Лене пришлось растолкать мужа – раздевшись до цветастых семейных трусов, тот прикорнул на диване.
– А кто доить будет? – Она щипала его за задницу сквозь сатиновую ткань и стыдила в ухо.
– Соседа попроси, – лепетал он сонно.
– Уже просила. Он не умеет ничего. Только целоваться.
– Чего-о? – Виктор, не разлепляя глаз, взметнулся мясной громадой и спустил ноги, нашаривая тапки.
– Одежду на пол побросал, – укорила Лена. – Носки нестираные.
– Вот и постирай!
– Ногти отросли! Каменные! Смотреть страшно. Их-то сам постриги, не маленький! Я тебе не мамка, верно? Иди! От Татьяны помощи не дождешься, вся в тебя.
Доили козу, как обычно, на веранде. Виктор сжимал шерстяные бока голыми рыжеватыми ногами и, разгоняя сонливость и хмель, читал торжественно стихи Бориса Гунько, которые запомнил из газеты “Молния”:
Это злые стихи! Нету в них ароматовПоэтических роз, обывательских грез.Это – казнь за грехи, это – из автоматовСмертоносный огонь за измену и ложь!..
Кто-то скажет – стихам не хватает шлифовки.Да какая шлифовка, когда надо стрелять!
Коза заблеяла, мотнула головой, ударила копытцем.
– Ты что творишь? – возмутился Виктор. – Ты ей так сосок оторвешь!
– А ты меня не зли!
– А где Таня?
– Вспомнил!
Таня пришла домой, когда отец смотрел программу “600 секунд”. Он, попутно разбив тарелку, нажарил сковороду картошки с грибами и, отгрузив себе половину, уплетал перед телевизором под остатки водки. Он раскисал в каком-то ужасно приятном расслаблении. Невзоров показывал репортаж “Застава” – о российских пограничниках, атакованных духами на границе Таджикистана с Афганистаном. Бой длился сутки, из сорока солдат в живых осталось восемнадцать. Окровавленные, в бинтах, голые по пояс, с бритыми головами, они рыдали на солнцепеке, пытались равняться, и всё время повторяли “бля”. Раненый лейтенант по фамилии Мерзлихин докладывал срывающимся голосом, что застава выдержала удар.
Из прихожей доносилось:
– Мать с ума сходит, коза орет, а ты…
– Она всегда орет.
– Ты где шлялась? В каком ты виде? В чём это ты? А что с глазами?
– А что с ними?
– Красные! С волосами что?
– Что не так?
– Ты как разговариваешь? А ну дыхни! Витя!
– Не мешайте смотреть!
Лена подскочила к нему:
– Тебе до дочери дела нет…
– Досмотрю и разберусь.
– Смотришь всякую дрянь.
– Хорошее… Не мешай!
– Хорошее… Людей убили – ему хорошо. Мальчишки плачут – он доволен.
– Отойди, не загораживай! Это офицеры наши… Кровь проливали…
– За что?
– Помолчи!
– Надоели! Давно пора вывести войска из разных мухосрансков. А вам всё неймется.
– Вам, не нам!
– Нет, вам! Вам! Спать иди! – резко махнула она рукой на заглянувшую в гостиную лунатичную Таню.
Глава 12
Август девяносто третьего дошел до середины, прихрамывая и полнея, наливаясь винным, всё более кислящим соком.
Днем было жарко до тошноты, и от одного вида пыльной дороги мгновенно пересыхало горло.
Ночами небо было взбудораженным, белесые звезды пульсировали и плескались, и Виктор несколько раз, запершись в своей комнате, дрожащими руками настраивал телескоп у распахнутого окна.
Таня, стараясь прийти в себя, провела несколько дней дома, прибралась в комнатах, сварила кастрюлю душистых щей с телятиной. Вечером, в серебристо-голубой полумгле, она выбиралась на огород и щедро поливала растения из шланга, который, закрепив на кране в ванной, протягивала вниз по крыльцу.
Коза хоронилась в сарайчике, охрипла и очень много пила. В мягких сумерках Лена остригла ее большими, заржавевшими, неповоротливо щелкавшими ножницами. Таня, встав к Асе лицом, держала ее за теплые рога: снежная шерсть падала на сухую землю, на выгоревшую траву, на камешки козьего изюма и стелилась прихотливо.
Таня смотрела на опавшую шерсть скорбно, словно на нечто символическое. Тем же вечером из окна она увидела, как в сторону станции идут мальчик и девочка. Она знала эту девочку, Катю Лагутину, обыкновенную, ничуть не лучше ее, только постарше. Неизвестный мальчик громко разговаривал с Катей и жестикулировал, влюбленно заглядывая ей в лицо, и Таня подумала: “А у меня никого нет”.
Она отвлекалась заботами по хозяйству от тянущей изнутри сильнейшей тоски. Тоска угнетала, держала прочно. Таня чувствовала себя обворованной по-крупному. Врубала телевизор, переключала каналы, пыталась решать кроссворд, мяла газету, перебирала старые книжки на полке, брала “Трех мушкетеров”, читала с самого начала, потом с середины, напрасно пытаясь вернуть детский интерес. Она понимала: ушло что-то важное, так не должно было быть. То, что представляло жгучую тайну и было связано с красивыми, но возбуждающими намеками в книгах или похабными, но манящими байками Риты, случилось как-то позорно и жалко. Она опять вспоминала кошмарность произошедшего, не могла вспомнить и половины и где-то глубоко надеялась, что всё приснилось. Она бесконечно уходила в ванную, будто бы ополоснуться от жары, и там с любопытством и стыдом исследовала себя, снова с усилием вспоминала Тишково – то в ярких кадрах, а то в расплывчатых и засвеченных – и краснела от унижения…
Но в то же время она надеялась на продолжение. Ей хотелось увидеться с Егором, убедиться, что нужна ему, поговорить, поцеловаться, и тут-то начнется настоящая любовь… Она бы отправилась с ним на море, как он предлагал…
Все эти несколько дней, а если точнее, четыре, Егор не шел у Тани из головы. Она ждала его: вот, сейчас завизжат тормоза под окном, или в дом, чем черт не шутит, войдет, или позвонит (она кидалась к телефону) и она услышит в трубке веселое и наглое: “Здорово, вербочка” – но звонили с аварийки – дружок Виктора электрик Сашка.
Утром позвонила Рита:
– Как ты? Куда пропала?
– Никуда. Родители впрягли.
– Пойдем погуляем!
– Давай вечером повидаемся.
– Вечером не знаю, может, вечер будет занят, – Рита хихикнула.
Призрачным вечером, когда земля, остывая, не могла остыть, а небо мутно синело обещанием звездного изобилия, Таня вышла за калитку и направилась к подруге. Она шла и чувствовала весь этот вечер как сплошную влюбленность, данную в ощущениях, запахах, ходьбе и стае каких-то птиц, плывущих высоко в небе, куда она ненароком взглянула, споткнувшись о пыльный камень.
Ритина мать, Галина, рослая и русая, с бледным тонким лицом, собирала крыжовник в миску.
– Риты нет дома, – сказала она отстраненно.
– А где она?
– А кто ее знает.
Таня медленно пошла мимо редкого забора Корневых, мимо страшной зубастой собаки, темневшей на старой стальной табличке, и надписи “Злая собака” (никакой собаки у них не было). Дом Егора, дощатый, синеватый и облезлый, притягательно сквозил из-за неряшливых яблоневых и вишневых зарослей и уходил в небо островерхой крышей с чердачным оконцем и длинной кирпичной трубой. Трудными, больными шагами Таня миновала этот дом и пошла быстрее, как будто унося ноги от собственных желаний.
Она решила сделать круг по поселку.
У палатки возле станции всклокоченный и влажный цыган Дима понуро сидел на раскладном стульчике: выпуклые глаза бесцельно блуждали. Заметив Таню, он оживился.
– Что ходишь? Чего хочешь? – открытый белозубый рот, казалось, заискрился смехом. – Кого ищешь?
– Не тебя.
– Точно-точно? Что, покатал и бросил? Я ж тебя видел в машине у него!
– Отвали!
Она уходила переулком, и слова, летевшие ей в спину, отрезал железный грохот скорого поезда.
Она шла, глядя под ноги на запыленный растрескавшийся асфальт, воображая куски лопнувшей льдины и стараясь наступать так, чтобы не касаться босоножками трещин. Она не хотела смотреть на небо, но от того, как вокруг бархатисто, со змеиной вкрадчивостью темнело и наполнялись щелканьем и перезвоном травы и деревья, поняла, что это проснулись первые звезды.
Дикий сигнал: “би-и-иб”… Она отпрыгнула в сторону, через канаву. Оглушительно гудя, пронеслась машина… Таня проводила испуганным взглядом красный “опель”. “Егор?” – она ощутила, как кровь отливает от лица.
Торопливо, переходя на бег, добралась до перекрестка и вскоре оказалась на своей улице. Совсем стемнело, небо лезло в глаза, заполненное множеством острых, по-солнечному самонадеянных звезд и дивных светящихся туманностей.
Возле дома Егора под тусклым желтоватым фонарем краснела его машина. Дверцы были открыты, оттуда неслась зажигательная музыка, как на дискотеке. “Молодец, магнитолу купил!” – подумала Таня почему-то гордо.
