Возле дома Егора под тусклым желтоватым фонарем краснела его машина. Дверцы были открыты, оттуда неслась зажигательная музыка, как на дискотеке. “Молодец, магнитолу купил!” – подумала Таня почему-то гордо.
– Закрой, блин! – в безветренном пространстве сквозь раскаты музыки долетел капризный голос, отчетливо девичий. – Ну закрой, тебе говорят!
Тотчас передние дверцы захлопнулись.
Таня подкрадывалась. Она ступала, трепеща и вытягивая руки, как будто машина сейчас сорвется с места и не уедет, а упорхнет.
Присела, взялась за шершавое колесо. Машина была наполнена запертой музыкой, мелко тряслась, приплясывала, и даже, казалось, тонко зудел диск у колеса.
Таня провела по машине ладонями. Прильнула к стеклу, пытаясь разглядеть, что внутри. Сначала она ничего не разобрала, потом разглядела темные волосы и белую заколку. Она выскочила вперед и увидела ясно двоих за лобовым стеклом.
Она шлепнула по стеклу ладонью. Волосы с заколкой сменило Ритино изумленное круглое лицо.
Таня плюнула в стекло и, обежав машину, шлепнула с другой стороны.
Боковое стекло съехало.
– Чо надо? – прорычал Егор, выворачивая толстые губы, во тьме похожий на эфиопа.
– Ты предатель, я тебя ненавижу! – выдохнула Таня и едва успела убрать пальцы, потому что стекло стремительно взмыло обратно.
Она снова шлепнула по стеклу ладонью, потом стукнула кулаком по металлу, но ее не замечали, вероятно, в издевку. Музыка внутри машины сменилась, но была по-прежнему заводной, танцевальной…
Она отпрянула от машины и споткнулась о камень. Подняла с земли: это был кирпич, обваленный в пыли, как в муке. Он целиком занял ее открытую ладонь, бледно-розовый, как рыбина перед жаркой.
Таня неуклюже размахнулась и швырнула. Кирпич гулко тюкнул в багажник. В машине выключили музыку.
Она пошла не оглядываясь.
Открылась дверца, зашуршали догоняющие шаги, взволнованный голос Егора окликнул ее по имени. И еще раз:
– Таня!
“Сейчас пощечину дам… Пощечину…” – думала она.
Он схватил ее за плечи, развернул. Его лицо исказилось, как ей показалось, страданием. Он немного отступил, как будто виновато разглядывая.
– Что тебе надо? – прошептала Таня. – Иди к ней… К ней иди…
Он оборвал:
– Ты чо мне тачку уродуешь? – и наискось тяжелой пятерней залепил ей по голове, повыше лба.
Таня качнулась, помедлила и громко заплакала. Егор убрался в машину, оставил дверцу открытой и врубил музыку на полную. Таня стояла в пятнадцати шагах и плакала в голос, окончательно превратившись в маленькую девочку.
Она глянула на домик стариков Рыбкиных, напротив которого стояла: в блеске звезд и слез он кривился, блеклый и голубоватый, словно бы слепленный из мыльной пены, вот-вот обвалится и растает.
– Привет! – раздался ломкий голос, и около большой березы она внезапно заметила силуэт.
На дорогу, пригнув светлую голову, вышел худой низкорослый мальчик, в котором Таня узнала Ритиного младшего брата Федю.
– Не плачь… – попросил он неуверенно.
– Да пошел ты… – Точно бы получив новый последний заряд унижения, она взорвалась новыми слезами и бросилась к своему дому, на бегу размазывая слезы по лицу.
Икая и задыхаясь, она забралась в огромные пожухлые лопухи и седые одуванчики. Закусила руку, пытаясь сдержаться и плакать беззвучно. Она ни о чем не думала, только о том, что жизнь кончена.
– Ты здесь? – раздался всё тот же сиротливый голос. – Ку-ку!
Она молчала, силой воли принуждая себя плакать тише.
– Успокойся!
– Отвяжись.
– Не плачь, ну пожалуйста! Он этого не стоит…
– Шлюха твоя Ритка!
– Мне она тоже не нравится… Честно!
– Шлюха! – убежденно повторила Таня и, щурясь, посмотрела на белоголового, в белой майке и джинсах, который склонился над ней в позе вратаря, упершись руками выше колен. – Что тебе надо?
Он не сразу нашелся с ответом.
– Может, походим?
– Ты сопляк, – Таня резко встала.
– Я не сопляк! – он распрямился.
Они стояли друг против друга: взъерошенная голова мальчика белела на уровне ее подбородка.
– Я тебя могу побить, а ты мне даже сдачи не дашь, – сказала Таня, шмыгая носом. – Ща загашу тебя, понял?
– Ты успокойся. Ты такая домой не иди.
– Сам успокойся!
Ее вдруг охватило равнодушие.
– Идем на поле, – сказал Федя.
Он шагнул на дорогу, и Таня тупо и механически последовала за ним. Молча побрели по улице.
Стало чуть прохладнее, она ощущала, как слезная влага просыхала, испарялась с ее лица и из глаз, будто ее выпивали звезды.
– Прости, – тихо сказал Федя.
– За что?
– Я тебя не защитил. Ну… Когда он тебя ударил. Слушай, не путайся ты с ним!
– А я и не путаюсь!
– Зря ты так… переживаешь…
– Я и не переживаю!
Они достигли квелого, грустно пованивавшего, вросшего в землю колодца и вышли на широкое звенящее поле.
Кочки, обычно сырые и жирные, стали за эти дни жесткими, жилистыми. Под ногами зашептались не пойми какие травы и цветы: клевер, душица, ромашка, зверобой, лютики, иван-чай. Таня хорошо знала растения, в младших классах собирала гербарий, но мрак примирял все различия. Она чихнула и нервно рассмеялась.
– Будь здорова!
– Насрала корова! – находчиво отозвалась она. – Не веришь? Вон лежит! Вон! Не вляпайся!
Из травы скользко чернели свежие лепешки.
– Пойдем туда… – сказал Федя, прозревая что-то во тьме, и потянул Таню за локоть.
Они подошли к невысокому, небрежно накиданному стогу, источавшему аромат еще живых растений.
– Тебе у нас нравится? – спросил Федя осторожно.
– Где – у вас?
– Ну, у нас, в нашей местности…
– Я здесь всю жизнь… у вас, – сказала она презрительно.
– Не, ну правда? Мне Рита говорила, тебе Москва нравится, твои, мол, раньше в Москве жили…
– Плевать мне на Риту твою! Плевать я хотела, что она тебе несла! Ясно? – Таня начала опять заводиться. – Все вы – сволочи, издеваетесь надо мной… Что, самый умный? – В глазах у нее снова защипало.
– Москва – страшный город, – мягко сказал Федя, обходя стог и похлопывая его по круглым бокам. – Люди злые, бегают, суетятся. В метро заходят, двери не придерживают, женщину одну по лбу дверь ударила. Я в Москву постоянно езжу, – он продолжал ходить и, отдаляясь, чуть повышал голос. – Позавчера на чертовом колесе катался, всю Москву видел, как с высоты вертолета, но я даже за деньги туда бы не переехал.
– Даже за миллион? – Таня усмехнулась, вспомнив лотерею “Миллион”, которую без конца рекламировали по телевизору.
– Жизнь дороже… В Москве война будет.
– Война?
– Война! – повторил он серьезно.
– Хорошо бронежилет иметь… – отозвалась она машинально.
– А если из гранатомета долбанут?
Таня не нашлась что ответить, да и не особенно хотелось разговаривать; мальчик выхаживал, белея головой и майкой. Она не вслушивалась в его слова и думала о темной машине, в которой слиплись Егор и Рита, и о том, как в этой же машине ехала с Егором.
– Не будет никакой войны, малыш. – Окунув растопыренные пальцы в стог, она пошевелила ими в покалывающей гуще, словно ища упавшую, затерявшуюся там звезду.
– Я не малыш.
– А кто ты? Тебе сколько?
– Пятнадцатый пошел.
– Кто на нас нападет? – Она плавно вытащила руку, пропуская травы сквозь пальцы. – Ты трусишь, что ли?
– Я за всех боюсь, – сказал Федя строго. – Ты в Радонеже была?
– Неа.
– Почему? Это же недалеко от нас. Там красиво. Поле еще больше нашего. Отец меня часто возил туда. Про святого Сергия знаешь? – Федя не прекращал ходить вокруг стога, повышая голос, который ломался. – Сергий на поле святым стал. Он когда ребенком был, много ходил, шел и на поле встретил старика, и тот ему молитву сказал, и Сергий святым стал. Может, на этом поле. Мог он сюда дойти? Мог, конечно. Его родители в Хотьково переехали, там в церкви они лежат, их тела под стеклом завернутые, и не гниют даже. А он в Сергиев Посад уехал. В честь него так и назвали город. К нему медведь приходил и из рук хлеб ел.
Приблизившись, он прерывисто дышал ей в шею.
– А зачем мы живем, если умрем? – Таня повернулась с такой резвостью, словно надеялась взять врасплох, и они чуть не стукнулись головами.
– Чтобы дышать! – сказал Федя без запинки.
– Чего-о?
– А ты попробуй не подыши, зажми рот с носом. Вдохни – и сразу поймешь, зачем живешь. Или – если тебя обидят, ты уйди, где никого нет, и вдохни, один раз, второй, третий… И станет нормально.
– Помрем, дышать перестанем.
– Зато в Могильцах похоронят, возле леса. Ты не дышишь, зато земля за тебя подышит…
– Зато, зато… – передразнила она и скорчила ему рожу, всё равно едва видимую в темноте.
– Мы с тобой на поле дышим, – Федя стоял, похожий на букву Ф, заложив руки за голову, – а в Москве в эту минуту люди жарятся. Ты что думаешь? Они как на сковороде. В Москве воздуха нет. Ты Риту ругала, но походила, подышала, легче стало, правда?
