— Прямо в рай попадем, — натужно засмеялся другой. — Взлетим в небо, а там и ангелы нас подхватят.
— Надорвутся ангелы-то, — мрачным тоном вставил третий. — Как хотите, а помирать очень неохота.
— Кому-то придется поджигать фитили, — твердым голосом сказал Севастьян. — И это буду не я.
Солдаты переглянулись, но промолчали. Они уже поняли, что Севастьян Глебов не принимает неправильных решений. Боярин, последний в своем роде, обязан остаться в живых. Потом уже, когда дети у него народятся, — тогда сможет и о славе подумать, и смерти геройской бегать не станет. Но драгоценная кровь Глебовых не должна пролиться раньше времени.
— Да ладно, чего там, — после короткой паузы проговорил сиплый голос, — я останусь. Душегубец я, братцы, а сколько невинноубиенных на моей душе — того и сам не знаю, и имен их тоже не ведаю. О ком молиться? Чьего прощения испрашивать?
— Как это — душегубец, а кого загубил — не знаешь? — удивился Севастьян. — Первый раз такое слышу!
Он уже понял, кто вызвался быть добровольцем. Артемий Плешка. Повинный в гибели Никифоровой невесты. А Никифор еще не знает о том, что злейший его враг находится совсем близко…
— Вот, к примеру, сжег я дом, а там люди погибли, — сказал Плешка и яростно закашлялся, отплевываясь и выхаркивая мокроту. — Ни имен, ни даже числа… Я остаюсь.
— Может, подлиннее запал сделать? — подал голос кто-то из Никифоровых людей. Явно жалел Плешку, хоть тот и признался в содеянном.
— Длиннее нельзя, — сказал Плешка. — Сыро тут. Не загорится. Не поминайте лихом! Все равно мне прощения не будет, ни от царя, ни от Бога.
Никифор пробился вперед, вырвал факел у одного из солдат и поднес его к самому лицу Плешки. Осветил снизу вверх, слева направо, не узнал.
— Я тоже остаюсь, — сказал Никифор. — Иначе наделаю каких-нибудь глупостей. Авось не надорвутся ангелы. Авось простят нам…
Прочие выбежали вон и едва успели увернуться от града камней. Осажденные готовились всю ночь, чтобы под утро отомстить хотя бы немного своим недругам.
— Обнимемся, — предложил Плешка.
Никифор протянул ему руку.
— Как тебя называть? — спросил он.
— Артемием.
Никифор содрогнулся всем телом.
— Не ты ли — злейший враг мой? — спросил он тихо. — Не ты ли сжег хутор в ливонских лесах?..
Артемий Плешка заплакал, не стыдясь и не боясь.
— Ты ведь убить меня мечтаешь? — спросил он сквозь слезы. — Мне говорили, что жених у той девочки остался… Я не хотел, чтобы люди умирали. Мы тогда оголодали и хотели у них свинью со двора свести, а они сразу за вилы… Дом случайно загорелся.
Никифор и слушал, и не слушал. Слова пролетали мимо его ушей, не задевая сознания. Он понимал одно: остался наедине с тем, кто разрушил всю его жизнь. И теперь, в последние несколько минут, ничто уже не имело значения.
— Давай поджигать, что ли, — будничным тоном проговорил Никифор.
Он достал кресало и начал стучать. Полетели искры.
Запал занялся сразу. Красная точка быстро побежала к бочкам.
В этот миг что-то светлое пролетело через всю нору. Оно тоже рассыпало искры, только белые, а не красные, и эти искры не извивались, точно титла, а имели четкие ровные очертания.
Спустя миг на бочках появилась тонкая женская фигурка. Ясные светлые глаза глядели на двоих смертников, рот улыбался, руки простирались к ним, готовясь принять обоих.
— Прости его, Никифор! — крикнула Евдокия. — Прости его! Да не зайдет солнце в гневе твоем!
Никифор взял Плешку за руку и сжал пальцы. Тот ответил на пожатие, все еще плача. Евдокия смотрела на них и улыбалась все радостней, все шире. Затем — грохота взрыва они не услышали — их охватило огромное облака света, и все прекратилось.
* * *
Стены Феллина взорвали и подожгли сразу в нескольких местах одновременно. В проломы хлынули русские войска. В сражении участвовали и татары, теперь союзные русскому царю. Этих особенно боялись. Магистр Фюрстенберг (в те минуты еще магистр!) заперся в башне, и туда к нему ввалились наемники — солдаты из Германии, псы войны, которые очень любили деньги и чрезвычайно дорожили собственной шкурой (хотя чем там было дорожить? Впрочем, на вкус и цвет товарища нет, как говорят русские!).
— Магистр, дело проиграно, — объявили немцы, топчась на пороге.
Магистр обернулся к ним, седой, печальный.
— Проиграно дело, — повторили немцы, здоровенные, пышущие здоровьем, воняющие пороховой гарью, потом, кровью и дерьмом.
— Сдаваться надо, — сказали немцы, скрипя доспехами, гремя мечами и жуткими с виду орудиями, вроде гизарм и алебард, рыгая прогорклой кашей.
— Сдавайся, магистр, сдавай Феллин, — напирали немцы, которые очень хотели и дальше убивать и грабить, но чрезвычайно не хотели, чтобы убивали и грабили их.
— Я не хочу сдаваться, — проговорил магистр Фюрстенберг. Он был стар и страшился бесчестия не меньше, чем его отважный ландмаршал Бель. — Не изменяйте своему долгу! Вспомните о своей чести, господа! Умоляю вас… Хотя бы за деньги.
— Какая честь за деньги? — глумливо удивились немцы.
— Никто не узнает, — зашептал Фюрстенберг, чувствуя себя отвратительно, точно заговорщик, который плетет грязные и совершенно ненужные козни. — Я дам вам много денег, и об этом никто не узнает. Так мы спасем нашу честь, и мою, и вашу! Заклинаю вас, господа, возьмите от меня все мое золото, серебро, драгоценности… Я готов отдать вам все, что накопил за эти годы!
И тогда случилось вот что.
Немцы вломились в комнату, где возле окна стоял великий магистр, неотрывно глядящий на свой погибающий город, и схватили старца под руки.
— Мы знаем, — от лица всех наемников заговорил один, с рыжей бородищей на всю грудь, с бантиками по бедрам и розой на гульфике, — мы отлично знаем, что Ливонский орден свез в замок Феллин все свои богатства, боясь, как бы они не достались русским. Это ведь так?
— Господа, — воскликнул старик, простирая к грабителям руки и не скрывая слез, которых не видел причин стыдиться, — прошу вас, не трогайте достояния Ливонского ордена. Мои личные сокровища — все ваши, я готов умереть в нищете, если потребуется, но не касайтесь этих сундуков… Возьмите мое! У меня не так уж мало — и обещаю, ни одна живая душа не узнает об этом!
Он хватал их за руки, засматривал им в глаза, он как будто позабыл, что такое достоинство великого магистра и едва ли не пресмыкался перед наемной сволочью. Но немцы только смеялись, широко разевая рты.
И тогда Фюрстенберг сжал губы и выпрямился.
— Поступайте, как вам угодно, — проговорил он холодно. — Я вижу, что нам осталось только погибнуть. Хорошо, мы погибнем.
— Мы не можем сражаться за дохлое дело, — объяснил рыжебородый. — Мы получаем деньги за то, что пускаем в ход наши мечи и алебарды. Но мы должны остаться в живых и получить нашу плату, иначе все это бессмысленно.
— Избавьте меня от вашей так называемой наемнической морали, — сказал великий магистр. — Долгие годы мой слух не оскверняли подобные речи и — хвала Пресвятой Деве! — я слушал только наш благородный Устав. Делайте что хотите, но помните: за каждую украденную монету вы дадите ответ не только Господу, но и людям на земле. Возмездие настигнет вас гораздо раньше, чем вы предполагаете.
Он замолчал и больше не проронил ни слова.
Оставив замок на разграбление вождям немецких наемнических отрядов, великий магистр Фюрстенберг вышел навстречу победителю. Русские уже ворвались в город и теперь хозяйничали там. Дом за домом проходили люди царя Ивана, выискивая там возможных врагов. Десятки пленных ливанцев толпились на главной площади под охраной царских стрельцов — несмотря на военные действия, эта отборная гвардия Иоанна сохранила весьма боевитый и щегольской вид. Среди тех, кто вызвался стеречь пленников, были и татары — те в роскоши одежд даже превзошли царских стрельцов. Глаза рябило от красных казанских сапог, от золотых кистей на сапогах, поясах, головных уборах; один или двое носили расшитые парчовые халаты, у многих одежда была украшена мехами. Щелкали на ветру стяги — с изображением Спаса Нерукотворного Образа, с гербами родовитых вельмож. Лошади без седоков, с седлами и без, бродили по улицам и вид имели крайне растерянный, как будто хотели бы, чтоб кто-то им, в конце концов, объяснил: что опять происходит в беспокойном и странном мире людей!
Многие, гуляя по Феллину, не могли налюбоваться красотой этого хорошо организованного города. В нем находилась не одна, а целых три крепости; впрочем, настоящее сопротивление оказывала только одна. Несколько раз улицы пересекались глубокими рвами и крепкими стенами, в которых зияли проломы, так что люди могли свободно проходить. Женщины Феллина, как по команде, либо попрятались, либо оказались жуткими уродинами с лицами-подушками, заплывшими свиными глазками и махонькими губками. К таким и подступиться-то было страшно! Не говоря уж о том, что одеты все они были из рук вон плохо.
