— Нет.
— Ты совсем застыл. — Это после того, как она пощупала мои ноги. Я лежал в пижаме. — И согревашка у тебя совсем холодная.
— Если ты имеешь в виду мою бутылку с горячей водой, то можешь вдохнуть в нее жизнь.
Томми засуетилась: вскипятила чайник, нашла еще одну бутылку, наполнила ее горячей водой, сунула обе бутылки мне в постель, нашла еще одно одеяло и еще одну подушку и приготовила мне великолепное горячее питье из виски и лимона. Затем она села подле меня на постель, обняла меня и принялась поить, слегка отхлебывая из того же стакана.
— Не будь такой идиоткой, Томазина, подцепишь грипп или что там у меня.
— Я хочу подцепить твой грипп. Я хочу тебя. Я люблю твои вирусы и все твое. — И она поцеловала меня в губы.
— Дуреха ты, Томкинс. Какое прекрасное ты сделала мне питье.
— Согрелся?
— Немного. Меня все еще…
— Я тебя сейчас как следует согрею.
И она мгновенно сбросила с себя одежду. Полетели туфли. Синие итальянские бусы, звякнув, легли на стол. Коричневый норвежский свитер упал на пол, за ним — синяя твидовая юбка, затем шерстяная рубашка, которую она предусмотрительно носила, и лифчик. За ними последовали красные шерстяные панталоны, и уже более осторожно были сняты темно-синие колготки. И вот — Томми рядом со мной, ее маленькое сильное теплое тело прижалось ко мне, ее пальчики завозились с пуговицами моей пижамы, принялись ласкать черную поросль на моей груди, ее чудесные длинные ноги легли вдоль моих ног.
Я рассмеялся. И мы предались любви. И я в приливе счастья, казалось, вдруг нашел предопределенный судьбою выход, спасение от всех страхов, которые терзали меня. Мир ненадолго показался удивительно простым и прекрасным, ближайшее будущее — вполне сносным. И это было реальностью, словно из страшного сна я переместился в явь, в реальный мир. Мы долго лежали молча, голова ее покоилась на моей груди, губы, зарывшиеся в мою черную шерсть, что-то восторженно шептали, ее бедра, ее ноги были плотно прижаты ко мне, ступни переплелись с моими ступнями. На меня снизошла сонная одурь, я согрелся и если не был безусловно счастлив, то ощущение счастья, которое обычно не было мне свойственно, где-то маячило в отдалении.
— Вот видишь, — сказала наконец Томми.
— Что я вижу, крошка Томкинс?
— Ты любишь меня.
— Я просто дал тебе делать со мной что хочешь — только и всего. У меня не было сил противиться тебе.
— Хилари, у нас с тобой ведь все так хорошо, право же. И дело не только в физическом влечении. Нет, нет, хоть ты и прикидываешься, что это так. С таким, как ты, иначе быть не может-. Ты же — сплошной интеллект, Ну, конечно, не сплошной, слава Богу, существует и еще кое-что, кое-что чудесное, но ты не мог бы заниматься любовью с женщиной, если бы не любил ее.
— Вот как? Ты недооцениваешь своих чар.
— Ты понимаешь, что я имею в виду, Хилари, давай поженимся. Почему нам отказываться от счастья? Я могла бы сделать тебя счастливым. А ведь ты несчастлив. Не знаю почему, но несчастлив, может, и вообще никогда не был счастлив. Позволь мне любить тебя и всю жизнь ухаживать за тобой. И чтобы у нас был дом, настоящий дом — я могла бы так хорошо его устроить. Я готова посвятить тебе всю жизнь — только бы ты был счастлив. Это, наверно, будет нелегко, но я могу научиться, я научусь. И ты расскажешь мне — хорошо? — о том, что произошло у тебя в прошлом.
Я слегка отодвинул ее от себя, высвободился из-под ласково обхватившей меня ноги.
— Ты говорила, что хочешь меня о чем-то спросить или что-то мне сказать, верно? Ты писала мне об этом в письме, и звонила мне, и даже так назойливо явилась, не дождавшись пятницы, хотя это запрещено. В чем дело?
— Ну, было кое-что, но сейчас это уже не имеет значения… я хочу сказать, ничто, ничто не имеет значения, кроме тебя.
— Значит, это был лишь предлог?
— Ну, да… неважно.
— Ты очень скверная девчонка.
Помолчав, Томми спросила:
— Что, Кристел выходит замуж за Артура?
Типичная для меня ситуация: я ведь не потрудился сообщить об этом Томми. Я немного помедлил.
— Да.
— О-о… — Какой это был вздох облегчения, какою радостью затрепетало ее тело.
Мне вспомнились слова Клиффорда: если, мол, Кристел выйдет замуж за своего зануду, вы, очевидно, женитесь на своей.
Томми вовсе не была занудой. Объективно говоря, она была чудесной, милой, умненькой девчонкой. Может ли она сделать меня счастливым? Женившись на ней, я начисто лишусь своей независимости — теперешней своей жизни. Но так ли уж ценна эта моя жизнь? Красная цена ей — ноль… Мрачная, тоскливая, полная страхов — жизнь на грани кошмара. Может ли Томми — в эту критическую пору — спасти меня? Предположим, мне придется уйти с работы. Если мне надо будет содержать Томми, я вынужден буду найти себе другую работу и у меня будет побудительная причина ее искать. И я буду зарабатывать деньги на кастрюльки для нашего милого «гнездышка». Может из этого что-то получиться? Сумею ли я когда-нибудь рассказать Томми о моем прошлом, рассказать об Энн и о том, что произошло в автомобиле? Рассказал же я Артуру. Но рассказать об этом Томми — совсем другое дело. Моя женитьба на Томми, несомненно, развяжет руки Кристел, и ей легче будет выйти замуж за Артура — возможно, не только развяжет ей руки, но и сделает ее счастливой. Как же тогда сложатся отношения между нами четырьмя? Сначала эта мысль повергла меня в ужас… и однако же… разве жизнь не станет у нас более богатой, более насыщенной? Я обязан отпустить Кристел, она обязана отпустить меня. В конце концов это ведь должно случиться.
— О чем ты думаешь, любовь моя, родной мой?
— О тебе. Размышляю, можешь ли ты сделать меня счастливым. Это будет дико трудно.
— А я дико умная и дико люблю тебя.
— Дай мне еще этого чудесного напитка — виски с лимоном.
В тот вечер, в одиннадцать часов, я связал себя обещанием жениться на Томазине Улмайстер.
ЧЕТВЕРГ
— Здоровье Томми и Хилари!
— Томми и Хилари, безоблачного вам счастья!
— Ура!
Дело происходило в четверг вечером, и мы ужинали у Импайеттов. «Мы» — это Томми и я.
Как эта новость распространилась столь быстро, я понятия не имел и не хотел выяснять. Томми, несомненно, была так счастлива, что ей хотелось немедленно объявить о нашей «помолвке», но она ли преднамеренно все это устроила, мне было неясно. Кто-то кому-то позвонил. Возможно, Лора позвонила Томми. А возможно, Томми позвонила Лоре. А может быть, Лора что-то узнала от Кристофера. Кристоферу ведь не обязательно было подслушивать под дверью, чтобы понять, что к чему. Так или иначе, мы сидели у Импайеттов как официально помолвленная пара, — сидели à quatre[52] и пили шампанское за наш успех.
Я не разрешил Томми остаться у меня на ночь. Около полуночи я отослал ее домой. В четверг утром я чувствовал себя физически вполне здоровым, так что, по всей вероятности, гриппа у меня не было. Голова, правда, немного побаливала, но я отнес это за счет виски. А вот морально я чувствовал себя не очень хорошо. Я пошел на службу, я делал там все, что положено. В Зале я продолжал поддерживать царство террора и сумел добиться если не мира, то по крайней мере тишины. Я от всей души жалел о том, что произошло. Можно даже сказать, что я был потрясен самим собой. С другой стороны, я не настолько об этом жалел, чтобы, мобилизовав волю, тотчас все отменить. Никак не предполагая, что об этом сразу станет известно, я решил положиться на волю случая. Я вовсе не считал себя как-либо связанным. Тем не менее я несомненно находился под впечатлением того, что все-таки счел брак возможным для себя и даже по той или иной причине, которую я сейчас и припомнить не мог, радовался этому. Я вспомнил, что была у меня мысль насчет того, что брак принесет мне счастье. И хотя теперь я не мог воссоздать хода моих рассуждений, я ведь рассудил так и отнюдь не был уверен, что мои сегодняшние доводы предпочтительнее вчерашних. А прибыв к Импайеттам, я, к своему величайшему изумлению, обнаружил, что моя тайна обнародована и что Лора (какой сюрприз, какой сюрприз!) пригласила в гости и Томми в новой роли моей невесты. Я, конечно, стал подыгрывать — иного выбора у меня не было — и даже не бросал злобных взглядов на Томми, которая то и дело с восторженным, смиренным, извиняющимся видом посматривала на меня.
Радость преобразила Томми, как преобразила и Артура. Она казалась просто красавицей. На ней было шерстяное, в синюю и зеленую клетку платье до щиколоток, с высоким воротом; на груди висел медальон под золото. (В медальоне хранился завиток волос, который она срезала вчера вечером с моей груди.) Она расчесала свои тоненькие, как крысиные хвостики, кудряшки, и волосы у нее лежали, что называется, волнами. Лицо ее с мелкими оспинками сияло здоровьем и сознанием одержанной победы. Подкрашенный ротик и маленький носик находились в непрерывном движении, радуясь открывшемуся им новому миру. Темно-серые ясные, прозрачные глаза были широко раскрыты и блестели от умиления, почтительности и восторга. Она сидела рядом со мной и осторожно придвинула ногу к моей ноге. Я легонько пнул ее в щиколотку. Она захихикала и даже прослезилась от радости.
