Антонов-Овсеенко скрежетал зубами, но вынужден был согласиться с условиями атамана, потому что красным на тот момент оказалась очень нужна военная мощь батько. В феврале по настоянию атамана мы влились в Красную Армию, войдя в состав Первой Заднепровской дивизии.
Это были тревожные дни. Приходящие одна за другой телеграммы сообщали, что войска УНР несут страшные потери, что Петлюра отброшен на Подолье и Волынь.
Я считал, что батько совершил страшную ошибку. С красными нам было явно не по пути, да они и сами вряд ли собирались долго терпеть вольного атамана. Я пытался высказать свои мысли вслух, но батько, не рядясь, дал мне кулаком по морде, виртуозно покрыл матом и проорал, брызгая слюной: «Да что ты понимаешь, писаришка обоссанный! Кто же для тебя предатель, — тот, кто подсылает до меня агентов-убийц и наущением Петлюры ставит на моем честном имени клеймо мятежника, или тот, кто громит врагов Украйны, денно и нощно думая о доле и судьбе селянина?».
Никифор Александрович любил громкие слова. Он мнил себя защитником украинских крестьян, да, в сущности, и был им, — отмечу это как беспристрастный летописец и биограф этого замечательного человека, — но его дикая, необузданная страсть к воле и свободе, к жизни без чужого диктата мешала ему стать трезвомыслящим политиком и хладнокровным стратегом. Многие его победы были результатом спонтанного буйства и ненависти; мгновенное бешенство, при котором в буквальном смысле слова в жилах закипает кровь и удесятеряются силы, не раз становилось главной причиной его величайших достижений. Бывало, день за днем бойцы батька валялись в бездействии под телегами или рыскали по окрестностям в поисках баб, в то время как на фронте происходили невиданные события. Хитроумными переговорами, уступками и посулами Центр пытался приручить своенравного атамана, но батько ничего не слушал, не принимал и даже избегал прямых контактов с представителями большевистского командования. Писали, что григорьевцы грабят города и села, гоняют с места на место десятки железнодорожных составов с награбленным добром, пьют без меры и занимаются чем угодно, только не отстаиванием интересов Центра. С гневом и каким-то неуловимым оттенком восхищения писали, что батько пригнал в расположение штаба цистерну спирта, из которой позволил пить всем желающим, споив таким образом до бесчувствия не только своих бойцов, но и всех окрестных хлебопашцев. Теми же днями то ли оголодавшие, то ли обезумевшие в пьяном кураже григорьевцы ворвались в заповедник Аскания-Нова и устроили охоту на мирно пасущихся зубров, до того счастливо обойденных превратностями Гражданской войны. После беспорядочной пальбы началась настоящая резня, и вскоре весь заповедник был залит кровью зубров. Сам Христиан Раковский исковерканным русским матом крыл Григорьева по телефону и слал ему возмущенные депеши.
Зато кое-кто в частях Григорьева славно отобедал!
Антонов-Овсеенко снова скрежетал зубами, но отозвать бригаду Григорьева с фронта и лишить атамана полномочий было невозможно, потому что в начале марта начались бои за Херсон, который яростно обороняла белая гвардия вместе с войсками Антанты. Батько бился под Херсоном вяло, но только до тех пор, пока не узнал, что город защищают греки — личные враги Григорьева после того, как в недавнем бою разгромили конный отряд под командованием его выдвиженца Степана Шкурняка. Получив известие о греческой обороне, батько взъярился и десятого марта девятнадцатого года на пенных волнах своей ярости ворвался в город…
После захвата Херсона Григорьев начал готовиться к походу на Николаев, но войска Антанты были настолько напутаны, что оставили город практически без боя. Атаман почувствовал себя хозяином положения, тем более что в его распоряжении оказались колоссальные трофеи — бронепоезда, паровозы, орудия, пулеметы и даже танки. Для полного триумфа не доставало только взятия матери украинских городов Одессы. Генерал Гришин-Алмазов, градоначальник Одессы и военный губернатор Причерноморья получил от атамана ультимативную телеграмму: «Я, батько Григорьев, командующий Первой бригадой Заднепровской дивизии, приказую генералу Гришину-Алмазову немедля и без выставления каких бы то ни было условий сдать Одессу и покинуть ее пределы, ибо в случае невыполнения этого приказа мои войска обложат город и штурмом возьмут его. В подобных обстоятельствах предполагаю полный разгром общественных учреждений, прилюдные расстрелы и виселицы на площадях, а что касательно лично до Вашего Превосходительства, то обещаюсь заживо содрать с Вас кожу и натянуть ее на армейский барабан. Засим батько Григорьев, красный атаман».
Телеграмма Григорьева настолько взбесила Гришина-Алмазова, что он, по рассказам очевидцев, в присутствии подчиненных обложил атамана отборным трехэтажным матом, послав его во все мыслимые и немыслимые места. Он орал, что Григорьеву не видать Одессы, как своих ушей, поскольку разведка донесла о наличии у атамана всего-навсего двенадцатитысячной бригады, тогда как противостояли ему более тридцати пяти тысяч французских, греческих, польских и белогвардейских штыков.
В окрестностях Одессы развернулись позиционные бои. Бригада Григорьева, теснимая превосходящими силами противника, терпела поражение за поражением. Сам атаман при этом едва не погиб — непосредственно участвуя в боевых действиях и неоднократно увлекая бойцов в атаку, он дважды падал с убитых под ним коней и трижды получал ранения.
Несмотря на потери, бригада пробивалась вперед, и к началу апреля подошла к пригородам Одессы.
Гришин-Алмазов экстренно разослал депеши во все гарнизоны Антанты и собрал штабных офицеров на совещание, но события развивались так стремительно, что уже через два дня генерал, вместе с принимавшими участие в совещании офицерами, в панике грузился на французский транспорт, стоявший на одесском рейде.
В день падения города с самого утра улицы бурлили многотысячными толпами. Остатки белогвардейцев и союзников пытались пробиться к порту.
На подступах к Одессе стоял Григорьев, обвешанный гранатами, с саблей на боку и орал окружавшей его свите, чтобы ему достали белого коня. Бойцы атамана потрошили тюки с английским обмундированием и переодевались в трофейное. Бригада готовилась войти в город. Тысячи глаз горели вожделением — за городской стеной победителей ожидали несметные богатства…
Восьмого апреля гладко выбритый и со свежим порезом на щеке, в свежеотутюженном френче с портупеей, в лихо сдвинутой на лоб фуражке, в надраенных сапогах, на белой статной кобыле, ведя за собой тысячи дрожащих от нетерпения бойцов, атаман Григорьев триумфально вошел в Одессу.
Пушкинская улица была битком забита людьми. Григорьев, словно корабль в волнующихся водах, медленно двигался верхом, картинно покачиваясь в седле. Толпа истерически орала «Ура!». Кто-то протиснулся поближе к атаману и, пользуясь медленным ходом процессии, схватил его руку, истово поцеловал, поднял сияющее лицо вверх и восторженно прокричал: «Батько, батько!!».
Смутная блуждающая улыбка не сходила с губ атамана, что он впал в состояние транса, и только полу-закатившиеся глаза его бессмысленно блуждали по беснующейся толпе. За ним двигались бойцы в папахах, в свитках, в новеньком, с иголочки, английском обмундировании, с еще необстрелянными, пахнущими оружейной смазкой винтовками, жадно смотрели на женщин, на окна квартир, на ворота домов…
Победные марши и неистовство толпы продолжались до полудня. Во все концы света разлетелись телеграммы о взятии Одессы, о крахе Антанты; командарм Скачко, еще недавно костеривший Григорьева за аморализм и разложение войск, слал в Центр победные реляции и ходатайство о награждении атамана орденом Красного Знамени.
Григорьев выходил на площади с огромной свитой, бряцал оружием, произносил пламенные речи, поил весь город самогоном, раздавал налево и направо мануфактуру, обмундирование, продовольствие. Жители Одессы и окрестностей его боготворили. Но тут же начался и конфликт с одесским ревкомом: атаман, потакая неумеренным аппетитам своих бойцов, издал приказ о повсеместных реквизициях, которые в первую очередь коснулись еврейских ростовщиков и спекулянтов. Представители одесского ревкома, почти поголовно евреи, возмутились не столько драконовским приказом, сколько попыткой ущемления власти. Григорьев же на их претензии ответил, что город завоевал он, стало быть, и порядки устанавливать ему, а не какому-то ревкому, который во время штурма отсиживался в подполье. Батько даже хотел расстрелять ревкомовцев, да помиловал по доброте душевной, ведь он — добрейший человек, волею судеб назначенный вершить справедливый суд среди раздираемой социальными распрями толпы…
Этот пламенный трибун и великий гуманист всей своей романтической душой, всем своим переполненным любовью сердцем стремился к социальной справедливости, к свободе от какого бы то ни было диктата, он мечтал о крестьянской воле, о земле, возвышенном труде, хотел, чтобы, идя за плугом, украинский хлебопашец пел веселые песни, не оскверняя язык проклятиями в адрес Ревтрибуналов и карательных отрядов ЧК…
