Возраст. Проклятое слово, которое, начиная с определенного возраста (да что ж это такое!), то и дело срывается с языка в качестве объяснения всего и вся. Возраст. В сопроводительном тексте к альбому 1993 года раздел посвящений занимает две строки. Вначале — лаконичное: “Для Пеги”, где под “Пеги” имеется в виду любимая супруга. Затем еще одна строчка: “„Беспомощный" — папе, Астрид, Бобу, Ирландской стороне и Расси”. Ас-трид Янг — сестра Нила по отцу, рок-певица, подпевавшая ему на альбоме; Боб — родной брат; Расси — мать. Что до “Ирландской стороны”, скорее всего, имеется в виду родня по материнской линии: прадед Нила был эмигрантом-ирландцем (отметим заодно, что имя “Нил” — ирландского происхождения).
Возраст. Читай: состояние задумчивости, из которого вдруг отчего-то не хочется выходить. Самодостаточность как принцип жизни, где “само” подразумевает расширенное “я” — расширенное до известных и вполне определенных границ: “я” плюс свои, посланные судьбой, с которой не поспоришь. Да и возможен ли такой спор? Можно ли спорить со снегом за окном поутру? С расстроенным видом матери, недовольство которой ты воспринимаешь на свой счет, хотя оно — следствие ночного разговора с отцом? Наконец, спорить с собственным именем и фамилией? Это называется: семья. Все счастливые семьи несчастливы, каждая несчастливая семья — несчастлива по-своему. Разница между первыми и второй заключается лишь в степени задумчивости сидящих вместе за завтраком. А затем, всю оставшуюся жизнь, ты пытаешься уверить себя в том, что ничего такого не было. Не было. А был снег за окном, варенье, намазанное на хлеб, дружные гласные и одна, нерешительная, согласная в названии городка, где ты впервые осознал себя как личность. Omemee. Amen. ОМ. Аминь несчастливым семьям. Мать умерла в 1990-м, накануне своего семидесятитрехлетия, так и не простив мужу ухода из семьи. Отец, который на старости лет напишет книгу “Нил и я” (1997), дабы продемонстрировать свою заинтересованность в судьбе сына, а заодно — напомнить о себе как писателе. Все в порядке. Всё в полном-полном порядке. Надо только сосредоточиться и забыть.
Забыть значит простить? Но прощение подразумевает память, память о лучшем — бывшем или мыслимом как идеал. Выделив семейным посвящением “Helpless” из четырнадцати песен, составивших альбом, не дал ли тем самым Янг ключей к пониманию своего тогдашнего состояния? По сравнению с тремя предыдущими, авторская версия “Беспомощного” 1993 года исполнена человеком, сосредоточенным на себе. Пять минут сорок восемь секунд — это много, это нехитовый формат. Сорокасемилетнему герою рок-н-ролла уже некому и нечего доказывать, некого и не в чем уверять.
Знаковый инструмент для “Беспомощного”, гитара здесь отсутствует. Ее заменяет фортепиано, выводящее песню за пределы привычного рок-саунда. Из прошлого осталась губная гармошка, напоминающая о янгов-ских фолк-корнях — как и появившийся впервые аккордеон (Ниле Лоф-грен). Кроме того, имеются две дамы на подпевке: уже упомянутая Астрид Янг (та, что слева, в темных очках, с двумя золотыми крестами, готично украшающими бюст) и Николетта Ларсон. Эпоха тантрических диалогов с Джони Митчелл осталась в прошлом. Все, что позволено бэк-вокалу, — это
24 В 1994 году зарок был нарушен. На альбоме “Покоится с ангелами”, записанном с “Сумасшедшей лошадью”, громких электрических вещей вполне хватает.
припопсованный однословный рефрен. Нереализованная женская энергия вкладывается в бедропокачивания — с тяжеловесной грацией кобыл, обмахивающих хвостом круп. Виновник музторжества сидит за фортепиано в профиль — бородатый, отрешенный, напоминающий инопланетянина. Созданию научно-фантастического амбьянса способствует сценография: зависшие в голубом сумраке структуры, смысл которых наверняка ясен устроителям концерта, но отнюдь не зрителю, взирающему с дивана на экран. Монотонные клавишные трехзвучия иногда разнообразятся музыкально-шкатулочными переливами в правой руке. Пританцовывающий аккордеонист ловит импульс, перехватывая его, отправляя далее, в космос. Блажен тот, кто въехал. Тем, кому не вернули запрошенную юность, остается лишь нажать на кнопку “стоп” пульта и прослушать — в тысячный раз! — четвертую песню на “Дежавю”.
Винография: “Гиннесс”, сиракузское, две таблетки “Алкозельцера”,
приготовленные на утро.
Звучное сумасшествие кончается
за два часа до полуночи (варвары — не мы!), а затем, окольцевав голову нимбом проверенных “Сони”, придаешь собственному психозу все признаки аутичности. Только первые минут десять слышишь само музпроиз-ведение, после чего решительно удаляешься в размягченную рефлексию, сквозь которую прорываются лишь разные словечки, треньк-бреньки гитары, пробежки палочек по барабанам. Опять и опять крутишь песенку; последний аккорд замирает в печальном воздухе комнаты, чтобы быть прошляпленным тобой, тем тобой, который все ждал, ждал, ждал, да забыл. Пустота в ушах, невыносимая пустота, ничего не остается, кроме как подняться и поковылять к вертаку, целясь в нужный номер трэка в трэк-листе. Успеть бы ретироваться и улечься в изнеможении на диван^ предоставив ветерку из форточки овевать изможденное неожиданной майской жарой тело. “Почему бы не потыкать пальцем в удаленный девайс? — спросит читатель. — Зачем каждый раз вставать?” Увы, дорогой читатель, а как иначе сделать менее печальным внезапный обрыв печальной песни? Или более печальным? Драматичным? Да куда уж печальнее...
И все-таки — ныряя в любимую песню, в глубине души надеешься выплыть. Входя в собственное отражение, уповаешь на неполное совпадение оригинала и копии.
Есть городок в Северном Онтарио
Винография: “Нектар богов”. Елисейские поля. Урожай 2007 года.
То, о чем не просим
Чубаров Виктор Васильевич (1951 — 2007) родился в Риге в семье военнослужащего. После окончания Рижского института гражданской авиации работал инженером смены в аэропорту Вильнюса. Член Союза писателей с 1987 года. Выпустил в Литве три поэтических сборника (1979, 1983, 1989). В начале 1990-х годов переехал в Москву, где окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Печатался в журналах “Знамя” и “Новый мир”.
Публикация Т. Н. Полетаевой.
…И сегодня сетевая поисковая система выдает на его имя только две ссылки. Это стихотворные публикации, одна из которых была в нашем журнале на границе миллениума. “И прилюдно сердце кружится, / разметав грудную клеть. / Боже мой, даруй мне мужество / долюбить и дотерпеть”.
Последнее время Виктор Чубаров работал курьером и за несколько часов до смерти — а умер он дома, на руках у жены и падчерицы — трудился над составлением отчета своей курьерской службы. Чубаров всегда был ответственным человеком, родные не без гордости говорят, что за 17 лет его работы главным инженером Вильнюсского аэропорта у него “не упал ни один самолет”. В быту он был тактичен и горд: первое — редкость среди поэтов. Его деликатность (не стеснительность!) доходила до того, что в шумных компаниях он обычно молчал, а при важном споре лишь тихо бормотал куда-то в сторону и свое высказывание. Один из его друзей очень точно заметил, что если
вы прислушивались к этому бормотанию, вас всегда ждали оригинальность и неожиданность мысли.
Незадолго до кончины Виктор словно бы невзначай процитировал вслух стихи своего товарища Александра Еременко: “Даже если все переиначить — / то нагнется к твоему плечу / в позе, приспособленной для плача… / Дальше тоже видеть не хочу” — и с нажимом повторил последнюю строчку. Словом, так и не поехал в больницу, к, возможно, спасительному реанимационному режиму, и боль терпел, до последнего, в одиночку.
Он и был одинок — “я никогда в жизни не видел своего читателя”, — впрочем, к родным и нескольким друзьям, ценящим его стихи, эта фраза не относилась. Но ни на окраине империи, ни в центре его не знали. С наступлением “перестройки” Чубаров уехал в Москву: “Не хочу жить под литовцами”. Между прочим, в его лирических книгах, вышедших в Прибалтике еще до окончательного наступления новых времен, нет ни одной конъюнктурной ноты.
А было у него, как я успел почувствовать и из стихов, и из нашего редкого общения, обостренное чувство фальшивого, неточного, приблизительного. Возможно, поэтому он был очень пытливым, испытующим, совестливым человеком. В стихах, которые он в последнее время все сильнее и сильнее “обнажал”, Чубаров словно бы старался нащупать какой-то заветный атом высказывания, дойти до последней правды, до того, что внутри. Добавлю, что парадоксальность мышления органично соединялась у него с дивным чувством юмора, отраженным во множестве посвящений и стихов “на случай”.
