в будущее и от щедрого сердца прикрывала жалостью не только себя, но и всех людей вообще: и ревущего белугой от пьяной своей причины детину, и беспутную девку с неразменным перстнем во рту и большим синяком на щеке, которого нельзя было скрыть даже сугубым слоем белил, и усталую, неведомо куда бредущую женщину, что шаркала стоптанными опорками, и озабоченно шныряющего между возами мужика.
Когда Федька подросла и нужно было писать, читать, переводить за отца и за брата, она не часто могла выбраться из дому, но всегда помнила, что где-то плещется без неё шумливый, как море, торг.
Направляясь после трудного дня на Ряжеский торг, Федька не имела намерения развеяться, измучилась душой так, что охоты не было ни к чему. Но вот побродила она среди людей и стала ощущать, что отпускает. Целительное это занятие покупать сладости, выбрать с толком и прицениться, уложить в изрядно отяжелевшую корзину, которая обещает немало увлекательных открытий, когда придётся разобрать и пересмотреть всё дома.
По дороге во Фроловскую слободу, перекладывая из руки в руку тяжесть, Федька старалась не впускать в сознание грязную лапу Гаврилы-палача, не возвращаться к бездарному лицедейству Родьки, к ищущему взгляду Катеринки, необыкновенная любознательность которой в ближайшем будущем получит достаточно пищи, чтобы воистину уж «подивиться».
Кажется, это ей удалось — отвлечься. И так хорошо, что заблудилась. Внезапно Федька обнаружила, что понятия не имеет, как попала в глухой и безлюдный переулок с протоптанной посередине его тропинкой. И, что особенно скверно, не более того представляет, куда тропинка ведёт. Вернувшись назад, она распознала в отдалении шатёр городской башни, но так и не смогла уяснить, миновала эту башню по дороге сюда или нет?.. И вот высоченный колодезный журавель, косо торчащий во дворе шест... Всюду, когда приглядишься, высятся устремлённые к небесам журавли — сплошь как один знакомые... Постояв, Федька двинулась к перекрёстку и там, вроде бы признав церковку, повернула опять наугад и, конечно, заплутала бы окончательно, не задержи её крик и вопли.
В глубине боковой улицы носились с палками и камнями в руках мальчишки, самозабвенно метались, взвинченные до остервенения. И прежде ещё, чем Федька утвердилась в мысли, что где-то тут, в этой стороне и нужно искать дом, явилось подозрение, что если не дом, то самого Вешняка непременно среди драчунов отыщет.
Кричали все разом: вот тебе! — получай! — будешь знать! — только попробуй! — на, утрись! — получишь! — кричали, понуждая друг друга к действию, но никто не брался растолковать, что именно противник получит и с какой целью. Вместо разъяснений, — на трезвый взгляд, так необходимых, — летели камни, мальчишки увёртывались и победно кривлялись, торжествуя от чужих промахов не меньше, а, пожалуй, больше, чем от своих попаданий. Босыми ли, обутыми в кожаные поршни, в сапожки ногами они толкли сухую землю, выбивая из неё пыль.
Когда Федька приблизилась настолько, что начала ощущать щекотание в носу и позывы чихнуть, она прижала к лицу ладонь и тут, широко раскрыв глаза, содрогаясь, узнала частокол из тонких высоких брёвен. Со двора Вешняка летели камни, сучья, щепа, скакавшие по улице мальчишки подбирали снаряды и отправляли обратно, так что остановки делу взаимного истребления не предвиделось. Шли в ход груды рассыпающейся грязи и пучки выдранной с землёй травы. Верховодил тут упитанный малый, который властно расставил ноги в туго натянутых на толстые икры сапожках с красными задниками. Невыносимо красные задники, укреплявшие такое важное для бойца место, как пятки, почему-то и наводили-то на мысль о верховенстве их обладателя.
Не в силах сносить более раздражающий запах пыли, Федька задиристо чихнула — захваченный врасплох, атаман оглянулся.
Близко посаженные глазки, совершенно круглые оттого, что они прятались в заплывших жиром щеках, смотрели с настороженной наглостью. Небольшенький, как глазки, ротик вызывал сейчас же неприязнь — несмотря на ограниченные размеры, он отлично умел кусаться, жрать, плеваться и говорить грубые, лживые слова. Это впечатление мальчишка тут же убедительно подтвердил: увидел, что Федька грозит пальцем, и самым гнусным, взрослым образом выругался. Она прибавила шагу с намерением поймать загривок паршивца (хотя малый был тяжёл и велик, трудно сказать, что получилось бы, вздумай он только сопротивляться), но тут послышался голос и явился над частоколом Вешняк:
— Гляди, Репей! Пистолет!
Пистолет у него, в самом деле, в руках и был. Мальчишки, осаждавшие Вешняка на его дворе, дрогнули, не решившись ответить на ошеломительный вызов камнями. А Федька рванулась вперёд, сколько позволяла тяжёлая корзина:
— Не смей!
Окружённый угрозами, Репей искал спасения в бегстве, пустился наутёк, сверкая красными пятками, и увлёк за собой войско, народ в большинстве своём мелкий и пугливый.
— Брось пистолет! — сорванным голосом кричала Федька.
А Вешняк поднялся над частоколом ещё выше:
— Тараканы, бегут! Вот вам! Бах — стреляю! А...
Может, он имел ещё что добавить, но получил по голове и оборвался на полуслове — догадался ведь кто-то пустить последний камень и — бах! — угораздил Вешняка в лоб. Федька метнулась к воротам, чтобы принять безжизненно рухнувшее уже в воображении тело, но Вешняк, Федькиному воображению не особенно доверяя, раздумал падать. Только дёрнулся под ударом и махнул пистолетом.
Устрашённый враг тикал без оглядки.
— Стой! — истошно взвопила Федька, увидав, как мальчик сморщился, ожидая выстрела... Потянул, нажал, с перекошенной рожицей ещё нажал — не стреляло.
Целил он, разумеется, в небо, но увесистая штука так водила его при попытках выстрелить, что нельзя было смотреть на это без замирания. Федька кинулась к калитке — заперто. Она успела по-настоящему рассвирепеть, когда вход отворился и предстал, дружелюбно улыбаясь, Вешняк — лоб его расцвёл свежей ссадиной.
— Я тебе баню приготовил, — сообщил он, пользуясь тем, что Федька онемела. — Жарища! И щёлоку наварил.
— Где пистолет? — возразила на это Федька, сердито отстраняя мальчишку.
Пистолет лежал на земле в полной исправности. Только Вешняк не поставил кремень на колесо. То ли забыл в горячке, то ли не знал, как изготовиться к выстрелу. А боевая пружина спущена. Установив эти первоочередные подробности, нужно было теперь обругать стрелка, но Федька напрасно пыталась припомнить, какими словами ругают, — ничего дельного на ум не взошло.
— Чтоб не баловался больше! Понял! — проговорила она с суровым видом.
Он понял. Он прекрасно понял и то, что Федька приготовилась сказать поначалу, но не сказала и уж больше не скажет.
— У меня собака была, Клычко. — Вешняк не считал нужным оправдываться. Во всяком случае,
