— Совсем не хорошо. Вы будете лежать, а по вас ходить.
— А при жизни не ходили?
— Метафора! Я о ногах, даже сапогах говорю.
Приезжие монашки предлагают купить вышитые рубашки. Их темные лики путают Осипа.
— А я каждый раз, когда вижу монашку (монаха, священника, какое бы то ни было духовное лицо), — стыжусь, — признается Марина. — Стихов, вихров, окурков, обручального кольца — себя.
Она знает, что этим темноликим старицам известно о ее бледноглазом друге — Мышастом. Его-то и вихры, и окурки, и оскорбленное изменами обручальное кольцо не смущает. Он принимает ее такой, какая она есть, и Марина его любит.
Мандельштам все время в беспокойстве — из дома его тянет на прогулку, с прогулки — домой. Томится, когда не пишет, а пишется ему редко — раз в три месяца по стиху.
Как-то утром вдруг, не предупредив загодя, собрался уезжать в Крым.
На вокзале уже из поезда крикнул: «Марина Ивановна! Я, может быть, глупость делаю, что уезжаю? Марина Ивановна (паровоз уже трогается) — я, наверное, глупость делаю! Мне здесь (иду вдоль движущихся колес), мне у Вас было так, так… (вагон прибавляет ходу, прибавляю и я) — мне никогда ни с… Мне так не хочется в Крым!»
Исчезающему в дали поезду долго махали дети.
«Сбежал окончательно», — поняла Марина. Упоительного романа с перекличкой стихами, как с Парнок, не получилось. Он был влюблен, но чувствовал себя неуютно в чужой семье, да и Марина оказалась слишком напориста, слишком искриста для него. Он так любил покой, уединение с томами прекрасных книг… Марш-броски по Москве и деревенские прогулки окончательно ввели в паническое состояние флегматичного философа. И все же Марина получила от него драгоценный дар.
Вскоре из Коктебеля пришло письмо — прощальное стихотворение Мандельштама. После него наступил конец — все, что Цветаева и Мандельштам могли сказать друг другу, было сказано в стихах.
Как скоро ты смуглянкой стала и к Спасу бедному пришла, не отрываясь целовала, а гордою в Москве была.
Нам остается только имя, чудесный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими пересыпаемый песок.
Драгоценный песок слов с его ладоней — Марина поняла. Правда, этот поэтический финал касается лирических отношений. Продолжение профессиональных было куда печальней. Расхождение в поэтике и взглядах приведет к яростной дискуссии в прессе. Уже позже, когда Цветаева окажется в эмиграции, Мандельштам разгромит ее стихи, посвященные Добровольческой армии, как и само Добровольчество, а она даст отпор прокоммунистическим настроениям Мандельштама.
Ахматовой Цветаева посвятила цикл стихов. Цветаевские славословия Анну Андреевну не тронули, она не ответила на «Стихи к Ахматовой». Несколько поздних ее отзывов о Цветаевой более чем сдержаны… А встречу с царственной нищенкой Ахматовой, случившуюся в Петербурге в 1940 году, Цветаева отнесла в категорию «невстреч» — ни поэтического, ни человеческого контакта не получилось.
* * *
Этим летом Сергей Эфрон окончательно оставил службу в военно-санитарном поезде. Его призвали в армию, и он должен был пройти курс военной подготовки в школе прапорщиков. До этого он успел побывать в своем любимом Коктебеле — ему необходим был отдых.
Вернулся омраченный. Под глазами круги и кашель, надрывающий грудь.
— Вы, кажется, вовсе не отдохнули, — Марина нахмурилась, пощупала лоб. — Температурите.
Сергей поймал ее руку, прижал к щеке, закрыл глаза.
— Это от тоски. Я очень соскучился.
Он даже не намекнул, что присутствие Осипа Мандельштама в жизни Марины отодвинуло его с законного места супруга на роль фигуры родственника второго плана. Отчаянье толкало к решительным действиям. Едва закончив первый курс университета, Сергей подал прошение о приеме добровольцем в армию и был призван на фронт, вначале в качестве слушателя школы прапорщиков.
— Школа прапорщиков не санаторий. Уверена, что тебя скоро выпустят, — при таком самочувствии какая служба? Есть же специальная медицинская комиссия?
— Комиссию я прошел. Признали годным, — Сергей снова лукавил, ему пришлось отчаянно проситься на военную службу.
— Но я жду ребенка. Мне будет трудно.
— Сейчас всем трудно. Постараюсь поскорее перевестись в Москву.
В январе Марина с округлившимся животом шла за ротой прапорщиков, отправлявшихся на вокзал. За руку ее держалась четырехлетняя Аля. Она не могла оторвать глаз от отца, так страшно преображенного длинной шинелью, фуражкой. Он шел в строю таких же серых людей, уже в другой, грозной и строгой жизни с отрешенным лицом. Под пули германцев.
Но и это не породило у Цветаевой ненависти к «врагу». На третий год войны у нее появилась формула, которая и потом, в годы Гражданской войны, выражала ее отношение к происходящему:
Сегодня ночью я целую в грудьВсю круглую воюющую землю…
Для Цветаевой мир не делился на «наших» и «немцев». «Ненависть — ниц! Сын — раз в крови», — скажет она позже. Это великая формула — формула всепобеждающей человечности. Подлинного всеобщего человеческого родства. Марина не меняла свои принципы. Увы, не менял их и беспрерывно воюющий мир.
«Пал без славы орел двуглавый…»
Москву трясло как в лихорадке. Ощущение надвигающейся грозы носилось в воздухе. Что-то смутное, тяжкое, наваливалось на грудь, мутило мысли. Цветаева не хотела замечать происходящего вокруг. Какие-то государственные перевороты, какие-то петиции, воззвания, митинги! Новые партии, новые лица, всплывавшие на гребне смуты, — и все что-то хотят. Бурно, самоотверженно. Вроде, для России, но ведь яснее ясного — для себя. Разинутые рты, воздетые в призыве длани, знамена, знамена! Себе монумент лепят. Себя в историю вколачивают. Слухи, слухи… Война, страсти, страхи… Ощущение одно — досада. И еще нечистоплотность — все время помыться хочется. Как это все некстати! Как нелепо вторгается грубая сила «социальных сдвигов» в ее личное жизненное пространство, ее личное бытие. Марина ждет ребенка. Должен родиться сын. Сомнений нет — ей нужен мальчик, только мальчик — маленький Орленок, наследник цветаевской породы. Беременность проходит трудно, от Сережи подолгу не бывает вестей. Только маленькая Аля — помощница и подруга — всегда рядом, тихонько слушает, дает советы. Отгоняя стихами страхи и тревожные мысли, Цветаева писала ночами. Писала трудно, стихи не шли, не вдохновляло и не волновало все непонятное и пугающее, что происходило за стенами дома. «Политика — всегда грязь», «газеты — нечисть» — это убеждение прочно вошло в сознание с детства. Тогда понятие «политика» было для строптивой Муси еще некой абстракцией, синонимом скуки, а газеты — кипой пыльной бумаги на безупречном глянце рояля. Отвращение осталось на уровне физиологии. Интуиция или знания, пришедшие из каких-то других источников информации, редко обманывали Марину. Она не ошибалась даже в таких ситуациях, в которых терялись люди, куда более опытные в житейском смысле.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
