Марина еще не поняла: с Парнок кончилась ее юность. А зрелость, какая она получится? На следующий день после последних стихов, посвященных Софье, Цветаева принесла покаяние мужу.
Он и не ждал. Он и не знал, что узел завязан — Соня ушла навсегда из жизни Марины.
Он тихо спал под сопение Али, кроватку которой любил ставить рядом, если Марина не ночевала. А она была комнатой выше, и она решала их судьбу.
Вошла, зажгла свет, озарив комнату голубыми сумерками, льющимися из фарфоровой лампы на цепях. Встала, как умела стоять — прямо и гордо. Синий шелк халатика струится до полу, превращая фигуру в изваяние.
— Сергей, проснитесь. Я должна сказать вам нечто важное.
Он похолодел — это могло означать все, что угодно. Сел, пригладил волосы.
Голос Марины звучал глухо:
Я пришла к тебе черной полночью,За последней помощью.Самозванцами, псами хищными,Я дотла расхищена.У палат твоих, царь истинный,Стою — нищая!
— Я мучила вас, простите меня за эти осколки ворованной радости. За все и навсегда.
В кроватке стояла и смотрела Аля. Взрослыми, огромными глазами. Молча, словно поняла все, что происходило в эти мгновения. А до конца не понял никто. Марина не могла знать, что покаяние, принесенное мужу на всю жизнь, не покроет ее грядущих увлечений, измен. Не могла знать, что никакие пропасти между ней и Сергеем развести их уже не смогут. Что «поползет она за ним, как собака», несмотря на пропасти и расколы. Одно верно — гомоэротических связей в ее жизни больше не будет. В «Письме к Амазонке», написанной в Париже гораздо позже, есть фраза: «Больше меня этим не обольстишь».
Сергей понял, что выдержал испытание и что ежели таковые еще повторятся, тактика будет та же: понимание, отстранение, прощение. Только бы сил хватило.
Цикл стихотворений о Парное названный «Подруга», позже Марина переименовала, назвав «Ошибка». Только это ничего не меняло. Маринина судьба вышла на новый — единственно возможный для нее как человека и поэта путь. Стало ясно — ее поэзия питается новой страстью, как вампир свежей кровью.
Как не старайся объяснять многое в жизни Цветаевой метафорами ее стихов, натяжки слишком велики. Нельзя не признать: она легко играла судьбами — значительно легче, чем хотела показать в творчестве. «Я всегда разбивалась в вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги». Воспаряла на высоту мастерски воссозданной ею страсти — взрывоопасной, чреватой трагедиями, надрывом любви-ненависти — и бросалась вниз — в пропасть отверженности, неразделенности. Чтобы оставить на страницах тетрадок сверкающие «сердечные дребезги» стихов и начать все снова.
Эта нескончаемая чреда горений на костре любовных страстей — неотъемлемая составляющая существования Цветаевой Поэта — «топливо» вечно пылающей души творца.
«Мой странный, мой прекрасный брат»
В конце декабря 1915-го Марина уехала в Петербург, или, как он теперь назывался, Петроград. И уже третью неделю она с большим успехом покоряла питерские литературные круги. Она познакомилась со множеством петербургских поэтов. К сожалению, с Александром Блоком, Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой встретиться ей не удалось. Особенно огорчила не-встреча с Ахматовой, ради которой, собственно, Марина и рвалась в Питер.
Стихи Цветаевой появляются на страницах столичного журнала «Северные записки», имя ее было известно, к ней отнеслись с любопытством и с интересом. Цветаева посещала литературные салоны, слушала петербуржцев, сама много читала. Она как бы несла миссию посланца литературной Москвы литературному Петербургу. Марина не могла не знать, что ее сравнивают с Ахматовой и даже противопоставляют ей. Образовалось как бы два лагеря поклонников той и другой поэтессы. Это подстегивало ее азарт. Зная, что резонанс о ее вечере дойдет до Ахматовой, Марина читала как никогда вдохновенно, с некой даже приподнятостью» Казалось, слушать ее готовы были без конца. «Читаю весь свой стихотворный 1915 год — а все мало, а все — еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь — не ударяю, что возношу его на уровень лица — ахматовского».
После чтений пили чай с сушками. Кто-то принес варенье — с продуктами в городе было уже плохо. Цех питерских поэтов и особенно поэтесс украдкой и с любопытством рассматривал москвичку. Все знали о ее недавнем романе, анализировали сопровождавшие его стихи, сочувствовали Эфрону и — завидовали.
Цветаева выглядела по-иному, чем ожидали многие в контексте довольно эпатажного романа с Парнок — нет и налета салонности, вызова. Черное платье, простая стрижка, ни тени косметики. Лишь звенящие браслеты, да два серебряных колечка. Во всем облике некая небрежность и нарочитая простота. Взгляд спокойный, рассеянный, отстраненный. Из-за слоистого голубого дыма бесконечной папиросы — бледное лицо, низкая челка, сомкнутые, немногословные губы. Ей аплодировали, просили повторить. В публике зала сидел и тот, которого она хотела завоевать.
В Петербурге Цветаева впервые услышала Мандельштама. Полузакрыв верблюжьи глаза, двадцатишестилетний поэт вещал:
«Поедем в Ца-арское Се-ело,Свободны, веселы и пьяны,Там улыбаются уланы,Вскочив на крепкое седло…»
Он совсем не был похож на лихого улана и весельчака. Но писал с редкостной силой — это Марину завораживало в первую очередь. Она сумела оценить мощный дар молодого поэта, его своеобразное обаяние. Подсознательно включился процесс охоты. После расставания с Парнок требовалась эмоциональная пища, душа просила огня, сердце — влюбленности в незаурядность, в гения. Влюбленности Марины в творческих мужчин, даже часто почти придуманные, не были вовсе бескорыстны. Цветаева не раз говорила о людях, которым имела каприз писать, что «приведет их в историю за собой». Слова пророческие — десятки персонажей вплыли в круг интересов исследователей творчества Цветаевой лишь потому, что вращались возле нее. Марина ждала от покоренного ею поэта самого большого и ценного дара — посвящения в Музы, написанных о ней и для нее стихов — способных войти в историю. Этот самый желанный плод любви она могла бы получить от Мандельштама. Да и для нее наиболее действенным оружием в арсенале обольщения было перо. В случае Мандельштама — чары неодолимые — уж он-то сумеет оценить их.
Закинув голову, полуопустив веки, так, что тени от загнутых ресниц ложились на щеки, отчеканивая ритм, подчеркивая мелодику стиха, он самозабвенно читал самое новое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
