Болела нога, из которой врачи взяли кусок сосуда, болела грудь. Болело все. Казалось, что его переехал поезд.
Когда Ираклий притерпелся к боли, когда смог что-то понимать, Нана рассказала, что операция стоила больших денег. Деньги собрали за два дня. Скинулись кинематографисты – те самые, которые были в Тбилиси. Основную сумму дал сценарист Майкл Михельсон. Он захотел приехать в госпиталь, навестить Ираклия, но Ираклий отказался. Пришлось бы благодарить, улыбаться, а у Ираклия не было сил, и не хотелось предстать больным и некрасивым. Грузины не любят расставаться с маской героя.
Как сказал мудрый Соломон: «Все проходит».
Прошло и это испытание. Остался шрам. И даже шрам прошел. Не совсем, сохранилась тоненькая ниточка. А в глубине груди целое полноценное сердце. Но все-таки кое-что осталось: страх. Ираклий вдруг испугался: в России плохая медицина. Врачи, может, и хорошие, но реабилитация нулевая. Если не умрешь во время операции, то потом вряд ли выберешься.
Ираклий и Нана решили остаться в Америке. И остались.
Поселились в Лос-Анджелесе на берегу океана.
Ираклий каждое утро шел на долгую прогулку, как советовал врач-китаец. Десять километров вдоль океана – его каждодневная норма. Не больше и не меньше.
Сын Миша вырос и влюбился в эфиопку. Черная девушка – вылитая Софи Лорен, только молодая. Она родила сыночка. Назвали Патрик.
Патрик – мулатик, кофе с молоком. Глаза – черные сливы. Волосы – мелким барашком.
Когда Патрик подрос до трех лет, Ираклий стал брать его на прогулку. Патрик сидел на плечах, держался ручками за голову дедушки. Ираклий обмирал от любви к своему внуку – хорошенькому, как игрушка.
Ираклию в ту пору исполнилось пятьдесят лет. Пятьдесят для грузина не возраст. Практически расцвет.
Началась перестройка. Девяностые годы.
Страна зависла перед телевизором. Все слушали правду про свою жизнь, о которой не имели представления.
Писатели плюнули на ВААП (агентство по авторским правам) и стали вести свои дела самостоятельно.
Я заключила договор со швейцарским издательством «Диогенес», которое купило у меня мировые права. Издатель и его жена проявили ко мне большой интерес. Почему? Потому что Швейцария – это комфортное болото. У них семьсот лет не было войны, им скучно. А я – представитель неведомой им России, где холодно, по улицам ходят медведи, а шубы шьют из коров.
Я стала бывать в Цюрихе. Останавливалась в отеле «Европа» – самый центр, все рядом.
Мне очень нравились трамвайчики Цюриха – деревянные сиденья с подогревом, исключительно одноместные. Рядом никто не плюхается. Со временем в Цюрихе решили прорыть метро, но все жители запротестовали: «Не хотим метро, оставьте нам наши трамвайчики». И оставили.
Жена издателя присылала мне в отель цветы. Я жила как примадонна: интервью, устрицы на обед, обувь «Мефисто», Цюрихское озеро, успех, деньги. Счастье, вот оно!
Однажды я увидела в отеле Ираклия Квирикадзе. Он тоже поселился в «Европе» вместе с Наной.
В Цюрихе – мое издательство, а что делает здесь Ираклий Квирикадзе?
Оказывается, Ираклий писал сценарий для швейцарского режиссера. Ираклий – человек мира. Он работает везде и везде востребован. Он – богатый человек. У него несколько квартир по всему земному шару. Ираклий – талантливый, богатый и красивый. Мечта.
Нана Джорджадзе уже тогда сняла фильм и была вполне самостоятельная творческая единица, независимая от Ираклия.
Мы вместе прошлись по магазинам. Нана избегала дорогих бутиков. Зачем тратить большие деньги на одежду, которая все равно выходит из моды и надоедает. Лучшее украшение – хорошая фигура, которая имелась у Наны в наличии.
В тот приезд я была озабочена поиском сумки для своей дочери. Мы втроем – я, Ираклий и Нана – зашли в магазин «Шанель». Мне приглянулась красная сумка, буквально бросилась в глаза.
– Сколько стоит? – спросила Нана по-немецки. Она в совершенстве владела тремя языками, не считая русского и грузинского.
– Пять тысяч евро, – ответила продавщица.
Нана перевела.
– Она что, с интимными услугами? – спросила я.
– Сумка ручной работы, – объяснила Нана. – Ее шьют руками.
– А какая мне разница, чем ее шьют, руками или машиной?
– Ручной труд ценится, – сказала Нана. – От сумки идет другая энергетика.
В конце концов Нана нашла то, что надо. У нее был глаз-алмаз.
Я любовалась этой парой – Наной и Ираклием. Мне захотелось познакомить их с моим издателем. Похвастать ими: вот какие у меня друзья, вот какие мы, русские…
Россия и Грузия очень давно существовали в одной империи, и русская культура, несомненно, влияла и доминировала. Но не поглотила. Грузинский дух перешибить невозможно, так же как и грузинский акцент.
Все новое, что совершалось в кино, я узнавала на фестивале «Кинотавр», который проходил в Сочи. Меня приглашали каждый год в качестве участника или гостя. Фестиваль шумел в гостинице «Жемчужина», на берегу моря. Каждый день просмотры, новые имена, ярмарка тщеславия, суета сует, банкеты, романы, музыкальный грохот в окна до пяти часов утра. Хорошо!
Устроители «Кинотавра» приглашали местную молодежь для обслуживания фестиваля: официанты, водители, продавцы всего и вся.
Официанты были шустрые. Попадались жиголо, платные любовники, которые пытались заработать на сезонной работе.
«Кинотавр» – целая империя с расслоением общества на классы.
Класс А: кинозвезды, продюсеры, режиссеры, гости фестиваля. Их кормили в ресторане на последнем этаже.
Класс В: журналисты и критики. Их кормили на втором этаже. Меню – как в рабочих столовых.
И был класс С: обслуга. Их не кормили вовсе. Поработали и ушли домой.
Однажды я увидела в коридоре цветочницу. Она шла с небольшой корзиной роз, которая висела на сгибе ее тонкой руки. На голове были наушники, но, когда девушка подошла ближе, я увидела, что это не наушники, а прическа, которую она заимствовала со старинных портретов: лакированная черная головка, прямой пробор и два бублика на ушах. Я подумала: какая непростая девушка, интересуется живописью. В ее возрасте и в курортном городе это было неожиданно. И то, что она продавала не бижутерию, а живые цветы, дополняло образ.
Я подошла и купила у нее розы. Спросила:
– Как тебя зовут?
– Тамара, – сказала цветочница.
Это имя не подходило девушке, было слишком простым для нее. Ей бы подошли имена Анна-Мария, Аэлита.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать, – ответила Тамара.
– Молодец.
Я не люблю розы с растяжением цвета. Мне нравятся однотонные.
В номере я поставила цветы в воду, и сразу что-то изменилось. Красота цветов кратковременна, и именно бренность красоты создает в душе восторг и печаль.
Я заснула под грохот дурной музыки. Под моими окнами работал ресторан.
На фестивале появился Ираклий Квирикадзе. Он опоздал на пару дней, и
