- Третий так и не появился, хотя мы держали червоточину открытой ещё минут десять.
- Ясно. Так что с теми двумя?
- Они возникли из «червоточины» и буквально свалились нам на руки – я едва успел кинуться и подхватить, чтобы не ударились о край помоста. Вон, даже руку обжёг о горящий рукав…
И продемонстрировал Корфу тыльную сторону ладони – кожа на ней была ярко-красная и лоснилась, словно смазанная маслом.
- Ожог первой степени. – оценил барон. - Ничего страшного, сейчас прибудет врач, смажет чем-нибудь. – А вы продолжайте, Вильгельм Евграфыч, не томите.
- Тот, что так страшно стонал, оказался Николаем Миркиным – он прибыл в крепость за полтора часа до эксперимента и уговорил господина Лерха позволить ему принять участие. Господин Лерх к моему удивлению согласился, и даже назначил молодого человека старшим группы вместо меня…
- О чём вы, надо полагать, не слишком жалеете. - невесело усмехнулся Корф, и торопливо добавил, увидав, как гневно вскинулся собеседник. – Нет-нет, Вильгельм Евграфыч, вы меня не так поняли. Я не имел в виду ни в чём вас упрекать, просто хотел сказать – судьба, ещё и не такое случается…
Евсеин посмотрел на барона с подозрением, хмыкнул и пожал плечами - надо полагать, в знак того, что не таит обиды.
- Ну вот, из них двоих Миркин получил самые страшные ожоги. Волосы, кожа, ткани на лице, кисти рук – всё это практически сгорело, глаз тоже не было – только чёрно-кровавые провалы с какими-то клочьями внутри. Я сделал ему укол морфия – так не поверите, не сразу нашёл, куда воткнуть иглу, всё было обуглено, как головешка из костра! А уж запах…
Его передёрнуло, и барон торопливо плеснул в стакан ещё рома.
- В-общем, морфий не помог. – продолжал учёный, проглотив крепчайшую жидкость, словно колодезную воду. – Миркин стих перестал стонать, а минуты через три и дышать тоже. По-моему, так было для него лучше – подумать боюсь, какие он испытывал мучения…
- Мне приходилось видеть людей, сгоревших заживо. – сказал барон. – Вот, помнится, во время балканской кампании, в семьдесят седьмом… впрочем, сейчас это неважно. Значит, Миркин так ничего и не сказал?
Ни слова, Евгений Петрович, увы. Зато второй, который его вытащил, Александр Ульянов – он, прежде чем лишиться чувств, успел наговорить довольно много. Но вы лучше послушайте, а то я не дай Бог, чего-нибудь напутаю. Сами понимаете, мы тогда мало что понимали, такой шок…
- Пожалуй, так будет лучше. – согласился Корф. Вы вот что, Вильгельм Евграфыч, выпейте-ка чаю – и ложитесь тут же, в кабинете, на диванчике. Сейчас скажу адъютанту – пусть поищет подушку и одеяло. Отдохнёте, придёте в себя, а я пока, в самом деле, посмотрю, что вы там наснимали.
Из дневника мичмана
Ивана Семёнова.
- Вот такие дела, господа… - барон щёлкнул мышкой и повернулся к нам. Изображение на экране ноутбука застыло. – Группа, проникшая в червоточину, считайте, погибла. Я понимаю, что держать происшедшее в тайне, хотя бы и в нашем кругу, долго не получится, да и незачем – но всё же, чем предавать это несчастье огласке, решил посоветоваться с вами двоими. Извините, что поднял вас посреди ночи – но сами видите, дело не терпит отлагательства.
Я кивнул. Резоны барона были мне понятны: мы с отцом и доктор Каретников – первые из «попаданцев», с кем он познакомился и, так уж вышло, сблизился сильнее, чем с другими. По большей части, это касалось, разумеется, отца, но и ко мне Корф относился с немалым пиететом.
- Да, худо дело… - отозвался отец. – И, самое скверное, что мы ничего не понимаем. Все мы, включая учёных.
- Совершенно верно. – Корф согласно наклонил голову. - Евсеин в панике, Бурхардт вообще не понимает, что происходит. Господин Лерх – единственный, кто целиком в курсе всех деталей проекта, - слёг с тяжелейшим сердечным приступом. Доктор Каретников делает, что может, но оптимизма в его докладах прямо скажем, негусто…
- Семьдесят четыре года. – сказал отец. – Он, конечно, был в прекрасной форме, но… мы можем только догадываться, какой ценой давалась ему такая напряжённая работа. Макарыч сколько раз говорил ему, что надо больше спать и не налегать на кофе, но старик только отмахивался. Его, конечно, можно понять: на склоне лет, когда всё уже позади, дорваться до большого, настоящего дела, о котором он, может, всю жизнь мечтал – какая уж тут сдержанность…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Макарычем» отец на правах старого друга звал доктора Каретникова, признанного гуру здешней медицины. Увы, доктор, променявший пост заведующего детским отделением 7-й городской больницы на непредсказуемую жизнь путешественника во времени облазал весьма ограниченными возможностями – некоторое, весьма ограниченное количество бесценных медикаментов, вывезенных из двадцать первого века, кое-какая медицинская аппаратура, ассортимент которой не слишком превышает тот, что имеется в распоряжении выездных бригад «Скорой помощи» - вот, собственно, и всё. Правда, на его стороне было загадочное благотворное воздействие, которое оказывали червоточины на хронопутешественников – но возраст есть возраст, против природы не попрёшь…
- Да, за всё в жизни рано или поздно приходится платить. – согласился барон. – Но нам-то что делать, как вы полагаете, Олег Иваныч? Эксперимент господина Лерха ясно продемонстрировал, что «червоточина» была открыта… как бы это сказать… немного не туда.
Я едва сдержал невесёлый смешок. «Немного не туда» - это барон деликатно выразился. Вместо флуоресцирующей туманной мглы, в которой проступали словно висящие в воздухе силуэты то ли скал, то ли крон чужих деревьев, то ли ни на что не похожих зданий, полутораминутная запись зафиксировала низкое угольно-чёрное небо с несущимися по нему багровыми то ли облаками, то ли лоскутьями тёмного пламени, словно оторванными ветром от какого-то чудовищного костра. Когда же объектив камеры опустился вниз – стала видна поверхность, бурая, исчерченная ручейками жидкой лавы, расколотая трещинами, из которых вырывались столбы огня. Они вметались на огромную высоту, сплетались – и оседали облаками пламени. Встроенный микрофон зафиксировал судорожный хрип Миркина – «Не дышите! воздух… радиация…» - и тут ослепительная вспышка прервала запись. Последнее, что я сумел различить в этом адском хаосе – это чёрная фигура дядиЮлиного лаборанта, тающая в огненном столбе, вырвавшемся из грунта прямо у него под ногами.
На записи, фиксировавшей беседу с единственным оставшимся в живых членом группы, Александром Ульяновым, было и того меньше. Несчастный всё больше хрипел, перемежая хрипы с бессвязными фразами, и стонами, и наконец, отключился. Зато видеозапись бесстрастно зафиксировала обугленную корку, с вплавленной в неё (иначе и не скажешь!) медной сеткой сгоревшего защитного комбинезона, страшные провалы на месте глаз несчастного Коляна, и жестяные закопченные кольца от противогазных стёкол, которые Евсеин зачем-то пытался отделить от обугленного лица. Ульянов (сейчас язык не поворачивался назвать его ироническим «братец Саша») пострадал чуть меньше – зрения он не потерял, обгорело не больше трети поверхности тела – но мучился всё равно страшно, и доктор Каретников полагал, что долго он не протянет. Пожалуй, доцент прав – смерть представляется для обоих несчастных самым гуманным выходом.
- Как ни горько это признавать, но вы правы, Евгений Петрович. – снова заговорил отец. – Насколько мне известно, господин Лерх надеялся, что им удалось восстановить конфигурацию «тентуры», расстрелянной в своё время негодяем Стрейкером. По видимому, он ошибся, и группа отправилась не по адресу.
- Когда господин Лерх пришёл в себя, у него с доктором Каретниковым состоялся разговор как раз на эту тему. К счастью, Андрей Макарович догадался сделать запись.
Корф выложил на стол чёрную коробочку диктофона.
- Получено только что, я распорядился послать за ней «блимп» из Охты. К сожалению, качество оставляет желать лучшего, да и запись прерывается на середине. Надеюсь, доктор Каретников расскажет больше, а пока – вот это…
