— Завтра рано утром надо переменить место, а я и врач вновь отправимся к партизанам. Уладим, товарищ Рихард. Не беспокойтесь…
Солнце заходило, когда на взмыленных конях примчались в отряд Катышков и его друзья. Вспотевшие, с взволнованными лицами, вбежали они в штабную землянку.
— Командир тут? — едва переводя дыхание, спросил Катышков Скоршинина. Глянув свысока на запарившихся партизан, он лениво и сухо ответил:
— Нет его. А что надо?
— Шо, у лагере нету или у штабе? — переспросил белобрысый парень в фуражке.
— Ушел с бойцами на задание, — нехотя добавил Скоршинин и нетерпеливо переспросил: — А что случилось?
Партизаны разочарованно переглянулись.
— Ладно. Нет так нет, — сказал Катышков, подходя к столу, за которым сидел Скоршинин. — Так, значит, кого вы, товарищ начальник штаба, тут утром принимали?
— Как кого? — недоумевал Скоршинин. — Ты про десантников, что ли?
Катышков зло усмехнулся. Сняв ушанку, он вытер изнанкой вспотевшее лицо и шею:
— Жорка! Вася! Слыхали? Начальник штаба говорит «десантников»! Умора!
Катышков, как, впрочем, и многие в отряде, недолюбливал начальника штаба. Не нравилось ему, что Скоршинин вечно важничает, всех поучает своим птичьим голоском. И разговаривает с людьми так, будто все они олухи царя небесного и только он один умник. Теперь он не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать Скоршинину свое возмущение за допущенный им промах.
Скоршинину не нравился тон, которым партизан позволял себе разговаривать с ним, но, все еще не понимая, из-за чего парни всполошились, сдержался.
— Ты толком говорить можешь или нет?
— Хе! Слыхали? — лукаво подмигнул дружкам Катышков и не без издевки добавил: — Толком!..
— Я повторяю: здесь штаб партизанского отряда! Говорите толково, в чем дело?
— Толково хотите? — с издевкой переспросил Катышков. — Пожалуйста! Говорите, десантников принимали, москвичей?! Маху дали, товарищ начальник штаба! Фашистов вы тут принимали… Вот кого!
— Что ты мелешь! — вытаращил глаза Скоршинин.
— Не мелю, а говорю, — настаивал Катышков. — Факт! Фашисты они, самые что ни есть настоящие!
— Точно! — подхватил белобрысый.
— Френчи фашистские, а на них кресты и бляхи надраены, как на парад! И все-то у них на вешалочках, будто не в лесу они, а дома, в Берлине…
От волнения партизан замялся, но Катышков тотчас же его подзадорил:
— Говори, говори, Жора! Не бойсь! Крой толково!
— Ну я ж говорю… И автоматы у них фрицевские. У кажного вальтерок в новенькой кобуре, шинели отутюженные и все с плетеными погонами! А на черных свастики на красной ленте вокруг рукава, да значки с черепами в петлицах… Ну. все, решительно все фашистское.
— А главное, они «и бум-бум по-русски. Во как! Только и твердят, как попки, «корошо», да «корошо»…
— Верно хлопцы говорят, товарищ начальник, верно… Насквозь фашисты! — поддержал и третий парень, зарекомендовавший себя в отряде человеком уравновешенным.
Скоршинин молчал, вид у него был растерянный, а Катышков торжествовал и, не щадя уязвленного самолюбия начштаба, назидательно продолжал:
— А те два типа, с которыми вы тут спозаранку выпивончик устроили, — шкуры предательские! Ловко они зубы вам заговорили! И нам хотели своей брехней да сигаретками мозги затуманить, но шалишь, не на таковских напали!
— Верно, верно, товарищ начальник штаба. Гады они отпетые! Вот, гляньте, какими сигаретами одаривали, — подтвердил третий парень и поднес к лицу Скоршинина лежавшие на ладони сигаретки. Скоршинин сморщился, хотел было брезгливо отвернуться, но передумал и, наклонившись, стал разглядывать на сигаретах немецкие фирменные марки. А Катышков не унимался…
— Во, мать честная, видали?! Вот вам и «толком», — с укором произнес он. — Хороши десантники, нечего сказать… Один там у них, должно быть, главный, старый фашистский черт, с трубкой, в белой рубашечке с подтяжечками да в лаковых, бутылочкой, сапогах… Живот у него во-о-о, буржуйский, втроем не обхватишь! Такого и морской канат не выдержит, не то что парашют! А начальство все думает, «москвичи» пожаловали! Пожаловали, как бы не так…
Раннее утро застало десантников за работой. Уже сняли парашют, свернули антенны, уложили остатки багажа. Чтобы не помять отутюженную одежду, надели ее на себя и уже были готовы тронуться в путь, когда с поста прибежал Ганс Хеслер и, едва переводя дыхание, сообщил, что по просеке движется колонна вооруженных людей. Кто они, эти люди — оккупанты или полицейские, — постовой не мог разглядеть. Да это и не имело значения. Принять бой — даже в случае самого благоприятного его исхода — означало выдать свое присутствие и тем самым надолго оттянуть, а то и вовсе сорвать выполнение возложенных на десантников задач. И девять одетых в немецкую форму человек, сгибаясь под тяжестью набитых до отказа рюкзаков, поспешно двинулись в противоположную сторону.
Но не успели десантники сделать и сотни шагов, как заметили, что их догоняют и обходят с обеих сторон. Ничего не оставалось, как пробиваться с боем. Но что это? На шапках подступавших к ним людей десантники увидели красные партизанские ленточки. А по мере приближения наступавших Ильин и Серебряков узнали некоторых партизан, радушно принимавших их вчера в своем лагере. Наконец исчезли всякие сомнения, Ильин и Серебряков поднялись во весь рост и закричали:
— Слушайте, товарищи, это мы… свои!
Однако их слова не возымели никакого действия. Наступающие продолжали молча перебегать, прячась за стволами деревьев и все плотнее окружая группу. Наконец раздался повелительный окрик:
— Хенде хох!
Ильин взглянул в ту сторону, откуда раздался голос, и увидел боязливо высовывающегося из-за дерева Скоршинина.
— Бросай оружие к чертовой матери, не то как чесанем! — послышался голос Катышкова.
Ильин был уверен, что произошло какое-то недора-зумег. ие, что все выяснится и встанет на свое место, и, чтобы избежать напрасных жертв, предложил товарищам бросить оружие. Парашютисты оказались в плену… у партизан! Скоршинин запретил партизанам вступать в какие-либо разговоры с пленными, а на вопрос Ильина — что все это означает — коротко отрезал:
— Молчи, шкура!
Пленных десантников поместили в партизанской бане под усиленной охраной. Вскоре начались допросы. Собственно, допрашивали только русских, так как никто из партизан не владел немецким языком.
«Следствие» Скоршинин начал с Серебрякова. И когда конвойные выводили его из штабной землянки, Ильин увидел на лице врача синяки. В ходе допроса Ильин, не стесняясь в выражениях, предупредил Скор-шинина, что он ответит за самоуправство и рукоприкладство. Это окончательно взбесило начальника штаба.
— Ах ты, сволочь! Угрожать вздумал? На… — он с размаху ударил Ильина по лицу и занес руку, чтобы ударить еще. Но один из охранявших Ильина партизан заслонил его собою. Разъяренный усач приказал партизану выйти из землянки, но все же стал сдержанней.
На настойчивую просьбу Ильина запросить Москву Скоршинин, размахивая маузером, разразился руганью:
— Сукин сын! Канючишь? Запутать хочешь? Сознавайся, гад, какое задание получили от гестапо?
— Все ясно! Хотели взять живьем командование отряда? Так что ли? — продолжал Скоршинин и размахивал маузером перед самым носом Ильина, которого охраняли дюжие партизаны, вооруженные автоматами, отобранными у десантников.
— Погоди! Ты у меня заговоришь! И не таких мы видывали! — с перекосившимся от злости лицом цедил он сквозь зубы. — Да я и сам могу сказать тебе, кто ты такой, — и усач достал отобранные у десантников удостоверения, среди которых был документ Ильина (разумеется, на другую фамилию), но фотография не оставляла сомнений в том, что документ принадлежит ему. На документе отчетливо была тиснута печать Главного имперского управления безопасности. С яростью Скоршинин тыкал в нее пальцем и злобно приговаривал:
— Вот откуда ты приполз, гад! Вот…
Он дотошно перебирал все предметы экипировки десантников и каждый раз ядовито вопрошал:
— Немецкий шоколад — тоже из Москвы? А?
— И деньги гитлеровские в Москве раздобыли?!
— А пудру, одеколон для чего? Фашистов бить или кого подкупать?!
Попытки Ильина объяснить, что все эти вещи необходимы для выполнения задания командования, наталкивались на глухое и в создавшейся обстановке естественное недоверие.
Лишь на рассвете, когда сам Скоршинин изнемогал от усталости, допрос был прерван, и конвойные доставили десантников в баню. Товарищи ждали их с нетерпением. Они ужаснулись, узнав, что их принимают за гитлеровцев, а русских считают предателями и почему-то слушать не хотят, когда им предлагают запросить Москву.
Долго обсуждали десантники создавшееся положение, но так ничего и не придумали. Приходилось ждать возвращения в лагерь командира или комиссара отряда в надежде на то, что они сумеют разобраться.
