Мое любопытство взяло верх над смущением. Я уставилась на нее, раскрыв рот. Трусиков на ней не было. Не было и волос на лобке. Ее тело было невероятно юным, плоть крепкой и упругой, с тонко очерченными мускулами. Вся она была одного цвета, ровного розового с оттенком меди. На коже не было ни растяжек, ни разбухших вен: ничто не обезображивало ее гладкого живота и ног.
Я протянула руку, чтобы коснуться ее, словно мне нужно было убедиться в том, что ее шелковистая гладкая кожа существует на самом деле, а она раскрыла пальцами половые губы. Я отвернулась, но не столько от смущения, сколько борясь с противоречивыми чувствами. Дело здесь было не в наготе, мужской или женской. В доме я росла довольно свободно; никто особенно не заботился, чтобы не попадаться другим на глаза нагишом. Во время учебы в школе в Англии я однажды летом получила приглашение провести пару недель в Швеции, в доме подруги у моря. Вся семья принадлежала к колонии нудистов, и все они поклонялись солнцу каждой клеточкой своей обнаженной кожи.
Вид нагой Эсперансы был для меня чем-то совершенно иным. Меня охватило ни на что не похожее возбуждение. Женские половые органы никогда прежде не привлекали моего особого внимания. Разумеется, я тщательно изучила себя в зеркале со всех мыслимых точек. Приходилось мне видеть и порнографические фильмы, но я их не только невзлюбила, но даже сочла оскорбительными. Столь близкая нагота Эсперансы потрясла меня, потому что я всегда считала свои сексуальные реакции чем-то само собой разумеющимся. До сих пор я полагала, что коль скоро я женщина, то и возбудить меня может только мужчина.
Когда Эсперанса вдруг поднялась с циновки и сняла блузку, я громко охнула и уперлась глазами в пол, пока от моего лица и шеи не отхлынуло лихорадочное щекочущее ощущение.
-- Посмотри на меня! -- нетерпеливо потребовала Эсперанса. Глаза ее сверкали; щеки горели. Она была совершенно нагая. У нее было хрупкое, изящное тело, но оно казалось больше и крепче, чем в одежде. Ее груди были упруги и остры.
-- Потрогай их! -- скомандовала она тихо и маняще.
Ее слова эхом прокатились по комнате, как бесплотный звук, гипнотизирующий ритм, наполнивший колебаниями воздух, не звук даже, а пульсация, которую нельзя услышать, но можно только ощутить, которая становилась все мощнее и ускорялась, пока не слилась с ритмом моего сердца.
Потом все, что я услышала и почувствовала, -- был смех Эсперансы.
-- А может, смотритель все же прячется где-нибудь здесь? -- спросила я, когда оказалась в силах заговорить. Меня внезапно одолела подозрительность и чувство вины за собственную дерзость.
-- Надеюсь, нет! -- воскликнула она в таком замешательстве, что я засмеялась.
-- Где же он? -- спросила я.
Ее глаза широко раскрылись, потом она улыбнулась так, словно собиралась рассмеяться. Но она тотчас стерла с лица веселье и серьезным тоном заявила, что смотритель должен быть где-то в усадьбе и что он присматривает за обоими домами, но в любом случае ни за кем не шпионит.
-- Он и в самом деле смотритель? -- спросила я, стараясь, чтобы это прозвучало скептически. -- Я не хочу злословить на его счет, но с виду он ни за чем не в состоянии присматривать.
Эсперанса, хихикнув, сказала, что его тщедушность обманчива. -- Он на многое способен, -- уверила она меня. -- Ты должна держать с ним ухо востро; он любит молоденьких девушек, особенно блондинок. -- Она наклонилась поближе и, словно боясь быть подслушанной, шепнула мне на ухо: -- А к тебе он не приставал?
-- О Боже, нет! -- вступилась я за него. -- Он был исключительно вежлив и очень мне помог. Это просто... -- Мой голос замер до шепота, а внимание странным образом переместилось на меблировку комнаты, которую я не могла разглядеть, потому что слабо горящая масляная лампа отбрасывала на окружение больше теней, чем света.
Когда же мне наконец удалось снова сосредоточить внимание на ней, смотритель меня больше не волновал. Все, о чем я была в состоянии думать с упорством, которого не в силах была с себя стряхнуть, -- это почему Исидоро Балтасар отправился в горы, не дав мне об этом знать, не оставив даже записки.
-- Почему он вот так меня бросил? -- спросила я, повернувшись к Эсперансе. -- Он ведь сказал кому-нибудь, когда вернется. -- И, увидев ее всезнающую ухмылку, я воинственно добавила: -- Я уверена, ты знаешь, что тут происходит.
-- Нет, не знаю, -- решительно заявила она, совершенно не желая понять моего состояния. -- Меня такие вещи не волнуют. И тебя тоже не должны волновать. Исидоро Балтасар уехал, и дело с концом. Он вернется через пару дней, через пару недель. Кто знает? Все зависит от того, что произойдет в горах.
-- Все зависит? -- взвизгнула я. Отсутствие у нее всякого сочувствия и понимания было мне отвратительно. -- А как же я? -- задала я вопрос. -- Не могу же я сидеть здесь неделями.
-- Почему бы и нет? -- невинно поинтересовалась Эсперанса.
Я посмотрела на нее как на слабоумную, потом выпалила, что мне нечего надеть, что мне вообще здесь нечего делать. Список моих жалоб был бесконечен, и они лились бурным потоком, пока я не выговорилась.
-- Я просто должна отправиться домой, оказаться в привычной для меня обстановке, -- закончила я. Почувствовав, что вот-вот разревусь, я изо всех сил постаралась сдержаться.
-- В привычной? -- Эсперанса медленно повторила слово, будто пробуя его на вкус. -- Ты можешь уехать, когда пожелаешь. Никто не станет тебя удерживать. Тебя без особого труда можно будет доставить до границы, где ты сядешь на рейсовый автобус до Лос-Анжелеса.
Я кивнула, не решаясь что-либо сказать. Этого я тоже не хотела. Я не знала, чего хотела, но одна мысль об отъезде была для меня невыносимой. Я каким-то образом знала, что если уеду, то никогда больше не отыщу этих людей, не говоря уже об Исидоро Балтасаре в Лос-Анжелесе. И я безудержно разрыдалась. Словами я не могла бы этого выразить, но беспросветность жизни и будущего без них была для меня невыносимой.
Я не заметила, как Эсперанса вышла из комнаты, не заметила, как она вернулась. Я вообще ничего бы не заметила, если бы у меня под носом не поплыл божественный аромат горячего шоколада.
-- Поев, ты почувствуешь себя лучше, -- заверила она меня, ставя поднос мне на колени. С неспешной ласковой улыбкой она уселась рядом со мной и призналась, что нет лучшего средства от печалей, чем шоколад.
Я была с ней совершенно согласна. Я сделала пару неуверенных глотков и съела несколько свернутых трубочкой блинчиков с маслом (tortillas). Я сказала ей, что хотя не знаю ни ее, ни кого-либо из ее друзей, я не могу себе представить, что больше никогда их не увижу. Я признала, что с ней и с ее группой я чувствовала себя так свободно и непринужденно, как никогда прежде. Это было странное чувство, объясняла я, частью физическое, частью психологическое, и совершенно не поддающееся анализу. Я могла описать его только как ощущение благополучия и уверенности, которое я наконец обрела там, где было мое настоящее место.
Эсперанса точно знала то, что я пыталась выразить словами. Она сказала, что став частью мира магов даже на короткое время, человек уже не может без него обойтись. Причем главную роль, подчеркнула она, играет здесь не время, проведенное в нем, а насыщенность встреч. -- А твои встречи были очень насыщенными, -- сказала она.
-- В самом деле? -- спросила я.
Эсперанса с искренним удивлением подняла брови, затем немного театрально потерла подбородок, словно раздумывала над проблемой, не имеющей решения. После долгого молчания она, наконец, произнесла:
-- Тебе будет легче идти, как только ты осознаешь, что возврата к твоей прежней жизни больше нет.
Ее голос, хотя и тихий, прозвучал с исключительной силой. На какой-то момент ее глаза уперлись в мои, и в это мгновение я поняла, что означают ее слова.
-- Ничто больше не будет для меня таким, как прежде, -тихо промолвила я.
Эсперанса кивнула.
-- Ты вернешься в мир, но не в твой прежний мир и не в твою прежнюю жизнь, -- сказала она, поднимаясь с циновки неожиданно величественно, как это умеют делать люди маленького роста. Она устремилась было к двери, но тут же резко остановилась. -- Когда делаешь что-нибудь, не зная зачем ты это делаешь, -- это безумно интересно, -- сказала она обернувшись ко мне. -- Но еще интереснее затевать что-нибудь, не зная, что из этого получится.
Я была категорически не согласна.
-- Я должна знать, что делаю, -- заявила я. -- Я должна знать, к чему это меня приведет.
Она вздохнула и развела руки в комическом отчаянии. -Свобода -- это жутко страшная вещь, -- резко сказала она, и не успела я ей ответить, как она ласково добавила: -- Свобода требует спонтанных действий. Ты не имеешь представления, что значит спонтанно чему-нибудь предаться...
-- Спонтанно все, что я делаю, -- перебила я. -- Почему, по-твоему, я здесь очутилась? Ты думаешь, я долго раздумывала, ехать мне сюда или нет?
Она вернулась на циновку и довольно долго стояла, глядя на меня сверху вниз, прежде чем сказала: -- Разумеется, ты над этим не раздумывала. Но твои спонтанные действия вызваны скорее отсутствием мысли, чем актом самозабвенного порыва. -- Она топнула ногой, чтобы я снова не перебила ее. -- Истинно спонтанное действие -- это такое, при котором ты всецело отдаешь себя, но только после глубоких раздумий, -- продолжала она. -- Это действие, при котором все за и против были учтены и впоследствии отметены, ибо ты ничего не ждешь, ни о чем не жалеешь. Именно такими актами маги приманивают свободу.
