В голове пронеслась мысль: «Господи, пронеси меня мимо, прекрати разворот!» Нет! Все мольбы тщетны. Жду удара. Вижу, как моя правая плоскость рубит хвостовое оперение «горбатого». Машину резко разворачивает, ломаются стойки шасси, самолет ложится на фюзеляж. Все! Полет окончен. Открываю фонарь кабины и, не успев вылезти из нее, вижу, как к моей машине подбегает небольшого роста человек в зимней летной куртке. Он бесцеремонно вскакивает на плоскость, благо она лежит на земле, вытаскивает из кобуры пистолет ТТ и направляет его на меня.
Не понимая, чем это вызвано, я в горячке вытаскиваю свой и направляю на него. Мои действия, видимо, его отрезвили. Он опускает пистолет и громко кричит: «Ты человека убил! За это я сейчас пущу тебе пулю в лоб». – «Посмотрим, кто кому раньше», – в унисон вторю ему. Пока мы с ним препирались, к нам подбежали техники из нашего и соседнего полков. Не обращая внимания на ругавшего меня незнакомца, техник звена Туктаров громко спрашивает: «Олег, как ты сумел долететь на такой машине? Ведь на стабилизаторе сверху совсем нет обшивки». Только сейчас я увидел, как побита хвостовая часть самолета. «Вот так и долетел», – отвечаю.
Услышав мой ответ, человек, грозивший мне пистолетом, посмотрел на хвост самолета и понял, на какой машине я прилетел. Он замолчал и, несколько успокоившись, ушел на стоянку соседнего полка. Позднее я узнал, что это был командир 135-го штурмового полка подполковник Г.М. Корзинников, с которым судьба сведет меня через четыре года, и мне придется служить под его началом. Тут я стал выяснять, кого мог убить, если рядом с самолетом никого не видел. Позже мне рассказали, что произошло. Этот Ил-2 был не наш. Летчик при уходе от цели, которая, возможно, находилась в том же районе, где работали и мы, был атакован истребителями. Спасаясь от них, потерял свою группу.
Приняв наших за своих, пристроился к ним и пришел на наш аэродром. Такое нередко случалось с молодыми неопытными летчиками. Уже на земле он понял, что сел не там. Не сруливая с полосы, пошел на КП полка просить разрешения на перелет в свой полк. Пока летчик ходил, воздушный стрелок сидел в кабине, ожидая его возвращения. Мою машину он не видел или заметил слишком поздно, а может, посчитал, что столкновения не будет, а когда понял – было уже поздно. Покидая кабину, он зацепился за что-то лямками парашюта и выпрыгнуть не успел. Пулеметом, сорванным с турели крылом моего самолета, получил смертельный удар по голове и тут же скончался.
Разговаривая с Туктаровым, я заметил, что, выбравшись из кабины, Федя идет по плоскости, прихрамывая. «Ты что?» – спрашиваю его. «Ногу зацепило. Наверное, осколком по пятке чиркнуло», – тихим голосом проговорил он. Ну и дела, подумал я. Старался дотянуть до дома и сохранить машину, хотел сделать как лучше, и вот как все обернулось. Знал бы, что произойдет, – сколько других решений мог бы принять, чтобы избежать подобного финала. Не случайно в народе говорят: «Знал бы, где упадешь, – соломки бы подстелил». Однако предвидеть, что все так произойдет, я, естественно, не мог. Да, денек у меня сегодня выдался нелегкий. И хотя произошла трагедия – погиб человек, виновником его гибели я себя не считал. Мне кажется, что виноват летчик, не освободивший рабочую полосу аэродрома.
Он был обязан это сделать по всем правилам и положениям, касающимся безопасности полетов. Ведь на аэродром в любой момент могут сесть самолеты. Во время войны были нередки случаи, когда летчики, возвращаясь с заданий на поврежденных самолетах, садились с самых разных направлений. Они предпринимали все для того, чтобы дотянуть до ближайшего аэродрома, лишь бы не садиться на лес или на местность, где наверняка можно поломать самолет, да и пострадать самому. Бывали случаи, когда летчики управляли самолетом из последних сил, будучи раненными. Нередко посадки на поврежденных самолетах заканчивались поломкой машин и гибелью экипажа. На этом же самолете никаких неисправностей не было, здоров был и экипаж. Просто летчик был молодым и неопытным, иначе не сел бы на чужой аэродром и не оставил бы самолет на летной полосе. Ни фамилии его, ни номера полка, откуда он был, мы не узнали.
Осматривая свой самолет, я понял, почему он так резко пошел на петлю, потом на вторую и почему мне так трудно было удерживать его в режиме горизонтального полета. Эрликоновские снаряды, выпущенные истребителем, попали в стабилизатор с нижней стороны и, взорвавшись, сорвали всю верхнюю часть обшивки вплоть до балки, к которой крепится руль высоты. Набегающим потоком сорванные листы завернуло назад, накрыв руль высоты и став над ним как бы вторым рулем. Самолет при этом резко перешел на крутое кабрирование, словно на петлю Нестерова. Удержать его от потери скорости и срыва в штопор, как я уже упоминал, было очень трудно. Листы дюраля от вибрации и усталости металла отрывались вместе с обрывками порванного в клочья перкаля рулей высоты. Их Федя и имел в виду, когда говорил, что от самолета отрываются какие-то тряпки.
Площадь отрывавшейся обшивки постепенно уменьшалась, и по мере того, как это происходило, давящее усилие на ручку стало уменьшаться, что позволило мне, хотя и с большим трудом, дотянуть до аэродрома. Все, кто видел хвостовую часть моего самолета, удивлялись его живучести. В том вылете от истребителей досталось не только мне. Здорово пощипали самолеты Лобанова, Остропико, Стельмакова, Четверикова и других. Старший лейтенант Четвериков на подбитом самолете сел вне аэродрома на неровную площадку ограниченных размеров. Самолет угодил в овраг. При этом летчик ударился головой в передний щиток, где размещались лампочки трехцветной сигнализации. Патроны лампочек настолько глубоко вонзились ему в лоб рядом с глазами, что память об этой посадке осталась на всю жизнь. Почти всю зиму 1943/44 года он пролежал в госпитале.
Утром вчерашний полет напомнил о себе. Проснувшись, не смог подняться с постели. Длительное давление коленями на ручку управления не прошло бесследно. Квадратные стороны ручки так намяли колени, что они распухли и стали в два раза толще. От боли я не мог не только ходить, но даже шевелить ими. По нужде меня на руках отнесли Вася Ершов и Женя Медведев. После того как все ребята ушли на завтрак и комната опустела, ко мне пожаловал уполномоченный особого отдела Буланов. Здороваясь, он как-то виновато спросил: «Кроме тебя, здесь никого нет?» Я ответил, что нет. «Понимаешь, – начал он, – ты вчера человека убил. Конечно, это произошло случайно, но мне необходимо доложить начальству. Поэтому напиши объяснительную». О том, что мне рано или поздно придется за это отвечать, я понимал, но совсем не думал, что объясняться буду перед Булановым. Пришлось все вспоминать по порядку от начала до конца.
Нервное напряжение еще не спало, да и ноги напоминали о себе и не давали сосредоточиться. Буланов же поторапливал меня. С непривычки разболелась голова. В конце концов взял себя в руки и написал, как все было. После ухода Буланова подумал: главное еще впереди. За погибшего стрелка по головке не погладят. Но, на удивление, больше меня по этому поводу никто не тревожил, хотя в разговорах об этом вспоминали не раз. В середине ноября, в один из ненастных дней, полк не летал. Вдруг нам приказали идти на построение. В то время это было редким явлением. Мне почему-то казалось, что на нем будут шерстить меня за произошедший случай. Как-никак я убил человека. На душе был тяжелый осадок. Однако вместо ожидаемого разбора состоялось награждение личного состава орденами и медалями. Командир дивизии Кожемякин вручил мне орден Красного Знамени за боевые вылеты на Брянском фронте.
Впервые в полку вручение наград проходило в присутствии всего личного состава с развернутым полковым знаменем. Ранее оно проходило в ограниченном составе и, как правило, в вечерние часы. Из рядовых летчиков такой высокой награды я был удостоен одним из первых. Ранее летчики награждались только орденом Красная Звезда. Получив второй по значимости орден (после ордена Ленина), никак не думал, что удостоюсь его. Комдив вручил его не в коробочке, как ожидал, а завернутым в белую бумажку. На фронте это было обычным явлением, и награды вручались тогда так почти во всех родах войск. Следом за мной таким же орденом были награждены многие летчики, в том числе и из нашей эскадрильи: В. Ершов, А. Привезенцев, Е. Медведев.
При вручении ордена командир дивизии вместе со словами приветствия все же упрекнул меня за происшедший случай, сказав, что не следует теряться в сложной обстановке. Мне эти слова показались обидными. Я еле сдержал себя, чтобы не возразить ему. Так и хотелось сказать ему: «Товарищ командир, а что бы вы сделали, оказавшись в моем положении, когда часть органов управления не работает и самолет катится по земле совершенно неуправляемый? Я даже шасси не мог убрать». Было очень обидно: неужели Кожемякин этого не понимал? В эти же ненастные дни, когда летать приходилось меньше обычного, с нами проводились учебные занятия и доводились всевозможные документы.
