— Ну, если я вас так убедил, ответьте мне еще на один вопрос.
— Задавайте.
— Вы не заметили, что в последние дни перед своим исчезновением Катя вела себя подозрительно беспокойно? Может быть, кто-то узнал о ее тайне и стал ее шантажировать?
— Шантажировать?
— Ну да, — кивнул Турецкий. — Ведь такого варианта нельзя исключать.
— Вы правы, нельзя. — Бычихин задумался и думал около минуты, затем перевел взгляд на Турецкого и сказал: — Вы знаете… а ведь она, и правда, была взволнована! Даже путала реплики на репетициях и забывала текст, а это случалось с ней крайне редко.
Турецкий подался вперед, как пес, учуявший добычу.
— Так-так, — тихо сказал он. — Дальше.
— Я не придал этому большого значения, — продолжил артист. — Вы, должно быть, слышали, что актеры — страшные эгоисты? Так вот, это полная правда. Я был занят собой и не обратил внимания на состояние Кати. Я бы и сейчас не вспомнил, если б вы не спросили…
— Она вам что-нибудь говорила?
— Пожалуй, нет. Но… — Во взгляде Бычихина замерцала догадка.
— Что? — нетерпеливо спросил Александр Борисович. — Что вы вспомнили?
— Однажды я видел, что Катя разговаривает с Прокофьевым на повышенных тонах. Это было примерно за день до ее исчезновения. Он уговаривал ее что-то сделать и очень сильно при этом горячился. Горячилась и Катя.
— О чем они говорили?
— Увы, — кисло улыбнулся Бычихин, — этого я не расслышал. Через три минуты был мой выход, и я как раз настраивался на роль. А когда я настраиваюсь на роль, остальной мир перестает для меня существовать.
Турецкий озабоченно нахмурил лоб.
— Значит, о чем они говорили, вы не слышали. Но вы подозреваете, что Прокофьев узнал о том, чем Катя занимается в свободное от работы время, и шантажировал ее?
— Я ничего не утверждаю, — сухо ответил Бычихин. — Но и ничего не отрицаю.
— И часто Прокофьев разговаривал с Катей на повышенных тонах?
— Что вы! Никогда! Он с нее пылинки сдувал. Обращался как с драгоценной китайской вазой. Даже если она была не права, он убеждал ее мягко, словно боялся, что от его громкого голоса она расколется пополам.
— Трогательная забота, — заметил Турецкий, усмехнувшись.
— А как иначе? Если б не папаша Кати, театру давно бы пришел кирдык. И потом… — Бычихин слегка замялся.
— Договаривайте, — сказал Турецкий.
— Это, конечно, всего лишь моё предположение, но мне кажется, что Прокофьев любит Катю.
— Ну, это не удивительно. Она прекрасная актриса. Ее ведь многие любят.
Бычихин покачал носатой головой.
— Вы не поняли. Любит по-настоящему: как мужчина любит женщину. Но повторюсь: это всего лишь моё предположение. — Актер вылил на ладонь лосьон из флакончика и принялся втирать его в лицо, разглядывая себя в зеркале.
— Вы думаете, что всё про всех знаете, — продолжил разглагольствовать Бычихин. — А между тем, это не так. Вы знаете лишь несколько соленых фактов, которые помогают держать вам людей в страхе и напряжении. Хороший подход. Но полной картины с таким подходом вы не получите. Вот вы, например, знаете, что Катя — не родная дочь Шиманова?
Турецкий удивленно вскинул брови, и артист, заметив его удивление, усмехнулся.
— Так вы не знали? Мать Кати изменяла Шиманову и зачала дочку от проезжего молодца. Несколько лет назад Катя каким-то образом узнала об этом. Она сделала анализ ДНК. У Шиманова она взяла образец крови, когда он спал… В ту пору он сильно закладывал за воротник, поэтому это было несложно.
— И что показал анализ?
— Он подтвердил Катины сомненья. Катя — не дочь Шиманова. Вернее, не родная. Хотя он всю жизнь заботился о ней, как родной, — в этом ему не откажешь.
Бычихин похлопал себя по щекам и покосился на Турецкого.
— Вижу, я вас озадачил? То ли еще будет.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего. Если разговор со мной так вас изумил, то какого же будет ваше изумление, когда вы побеседуете с Прокофьевым. Не знаю, правда, как вы его «раскрутите». У вас на него есть что-нибудь?
Александр Борисович не ответил.
— Если нет, то к Прокофьеву лучше и не соваться. При всей своей внешней благообразности он мужик жесткий. Если наступите ему на «любимую мозоль», Иван Максимович вполне может послать вас к черту. — Бычихин вновь повернулся к Турецкому. — Кстати, вы беседовали с подругой Кати?
— С Анной Завидовой?
Бычихин покачал головой.
— Нет, с другой. С той, которую она никогда сюда не приводила.
— А есть и такая?
— Конечно. Катя считала, что театр — гадюшник, а артисты — крысы в бочке. И там, на воле… — Бычихин показал пальцем в окно. — У нее была подруга.
— Кто она и как зовут?
Актер грустно усмехнулся.
— А вот этого я не знаю. Катя всегда хотела, чтобы у нее была жизнь и вне театра. И тщательно охраняла эту свою «штатскую жизнь» от таких, как я и Прокофьев. Я даже не видел ее никогда.
— Тогда откуда вы знаете, что она есть?
— Понял по словам и случайным репликам Кати. — Больше я ничего не могу вам о ней сказать. Кстати, если вы поторопитесь, вы еще застанете Прокофьева в кабинете. Я знаю его привычки: минут через пятнадцать он отправится домой.
Александр Борисович встал со стула.
— Постойте, — окликнул его Бычихин. — А как же ваше обещание?
— Какое обещание?
— Ну вот, уже забыли. Ох и девичья у вас память, Александр Борисович. Вы обещали рассказать мне: как вы узнали, что я от вас что-то скрываю? И что «трясти» нужно именно меня?
— Во сне увидел, — мрачно ответил Турецкий.
— То есть, как?
— Просто. Уснул и увидел. Всего хорошего!
Турецкий повернулся и вышел из гримерки.
46
— Нет, — воскликнул Иван Максимович Прокофьев, положив локти на подлокотники антикварного кресла. — Нет, нет и нет! Между нами никогда ничего не было!
— Вы не горячитесь, — мягко сказал ему Турецкий. — Я не собираюсь лезть вам в душу. Но, чтобы найти Катю, я должен знать о ней всё. Я и так чувствую себя совершенно сбитым с толку. Каждый день я узнаю о Кате что-то новое. Я поймал себя на том, что уже не могу представить себе ее лицо. Оно всё время ускользает от меня.
Прокофьев пристально посмотрел на Турецкого.
— Да, — тихо сказал он, — вы правы. Катя могла быть очень… разной. Такое ощущение, что ей было весело примерять на себя разные маски. Беда в том, что она так долго и усердно этим занималась, что потеряла свое собственное лицо.
— Вы выразили то, о чем я думал, — сказал Александр Борисович. — Выразили коротко и четко.
Прокофьев улыбнулся.
— А вы умнее, чем кажетесь, — сказал он.
— Только никому об этом не рассказывайте, — усмехнулся Турецкий. — Иван Максимович, я хочу поговорить с вами откровенно. Без вранья и прочей ерунды.
— Да я, кажется, только так с вами и говорю!
Турецкий покачал головой:
— Нет.
— Что же я, по-вашему, скрываю?
— Факты. Вы ведь знаете, чем занималась Катя днем, когда была свободна от репетиций и спектаклей.
Иван Максимович нахмурился и пожевал губами.
— Я не совсем понимаю, о чем вы…
— Бросьте врать, — небрежно перебил его Александр Борисович. — Я ведь уже показывал вам ее фотографию. Ту, которую взял в клубе «Феерия».
Губы Прокофьева побелели.
— Я ничего не знаю ни про какую феерию, — неуверенно сказал он.
— Знаете. Узнали недавно, когда пришли туда в качестве клиента. А потом шантажировали Катю, обещая рассказать обо всём ее отцу.
— Что-о?! — Прокофьев угрожающе приподнялся с кресла. — Я?! Шантажировал Катю?! Да как вы смеете!
Иван Максимович вскочил с кресла и сжал кулаки.
— Убирайтесь отсюда! — рявкнул он. — Я не желаю вас видеть!
— У меня пока нет доказательств, но я найду их, — пообещал Турецкий. — И если это вы довели Катю до самоубийства — берегитесь.
— Во-он! — заорал Прокофьев, топая ногами и потрясая худыми кулаками. — С глаз моих! Во-о-он!
Старик едва не задыхался от бешенства, и Турецкий не стал испытывать его терпение.
— Еще увидимся, — пообещал он, покидал кабинет.
Оставшись один, Иван Максимович Прокофьев снял с телефона трубку и подрагивающим пальцем, то и дело срываясь с диска, набрал по памяти номер.
— Это Иван Максимович, — сказал он в трубку. — Боюсь, нам придется всё отменить.
Некоторое время Прокофьев просто слушал. Лицо его при этом было усталым и нервным. Наконец, он сказал:
— Нет. Хватит смертей. Это ни к чему не приведет. Думаю, после всего, что произошло, он усилит охрану. Я не смогу к нему подобраться.
Иван Максимович остановился, чтобы перевести дух, затем сказал, сильно повысив голос и, по-видимому, отвечая на реплику собеседника:
— Я же сказал: я не буду этого делать! Я сегодня же избавлюсь от саквояжа. Нужно найти другой способ. Я — не убийца!
