В пекинское посольство включили поровну хорошо образованных китайцев и маньчжуров, многие из которых имели немалый опыт прежних контактов с русскими. Однако среди пекинских послов оказались и представители наций в ту эпоху очень далёких как от Китая, так и от России – португалец и француз.
Дело в том, что при дворе маньчжурского императора уже много десятилетий обреталась группа католических проповедников из ордена иезуитов. Стараясь войти в доверие к властителям Китая, иезуиты помогли наладить маньчжурам производство артиллерийских орудий и разрывных бомб к ним по самым современным на тот момент западноевропейским технологиям. Новейшие достижения математики и астрономии, привезённые иезуитами из Западной Европы, позволили им точно предсказывать лунные затмения, что произвело сильное впечатление на юного маньчжурского императора Сюанье.
В 1675 году, когда в Пекине побывал русский посол Николай Спафарий, на владыку Китая произвела не меньшее впечатление и та лёгкость, с какой иезуиты общались с посланцем страшно далёкой Москвы на латинском языке. Маньчжуры и китайцы этим языком не владели, но знали, что он распространен среди учёных мудрецов «стран западного океана», как именовали Европу в Китае той эпохи. Саму же латынь китайцы XVII века называли по – разному: «хунмаоцзы» – язык рыжих или язык светловолосых, «шицзывэнь» – язык креста, имелся в виду крест христиан, или «ломавэнь» – римский язык, ведь китайцы той эпохи всё же кое-что знали о римском папе и о древнем античном Риме…
«Что, они никогда не отравляют людей?..»
Накануне посольства к русским, император Сюанье вдруг принял неожиданное решение включить в его состав и двух иезуитов. Помимо латинского языка, у них имелось еще одно достоинство – иноземцы, невхожие в соперничающие придворные группировки, становились как бы глазами маньчжурского владыки и альтернативным источником информации. Сказалось и то, что в Китае той эпохи европейцев не различали – португальцы, французы или русские, все они казались на одно лицо. Попытки же иезуитов объяснить, чем отличаются католики от православных, понимания у пекинского императора не встретили.
Так в Нерчинск из столицы Китая, помимо маньчжурских и китайских послов, отправились и два европейца, 44–летний португалец Томас Перейра и 35–летний француз Жан Франсуа Жербильон. Оба иезуита оставили мемуары о том посольстве – лишь благодаря им, сегодня у нас есть не только сухие официальные отчёты, но живые описания тех дней 330–летней давности. Перейра и Жербильон были одинаково чужды и русским, и китайцам – тем интереснее их посторонний взгляд на дипломатическое противоборство двух сторон.
До поездки в Нерчинск португалец и француз ни разу не сталкивались с русскими. Первое впечатление о жизни «московитян» они получили в конце июля 1689 года, когда маньчжуро – китайское посольство приблизилось к Нерчинску. На берегу Шилки им встретился русский хутор, брошенный его обитателями при приближении многотысячного и хорошо вооружённого посольства, слишком похожего на армию вторжения. Француз описывает «жалкие избы, сколоченные из еловых бревен», но тут же отмечает «умело построенную деревянную часовню». Церквушка восхитила и португальца – «небольшая деревянная часовенка, аккуратно и красиво построенная».
Из русских документов тех лет известно, что хутор принадлежал «Нерченского острогу пашенному крестьянину Левке Васильеву». И 330 лет назад Лев Васильев жаловался, что люди из свиты пекинских послов «у него, Лёвки, у изб и у анбаров двери и акошка выломали и всякую рухлядь побрали…»
Прибывшему из Пекина посольству пришлось три недели ждать прибытия русского посла в Нерчинск. Сейчас уже сложно сказать, было ли то опоздание Фёдора Головина преднамеренным или случайным – но обычно младшие ждут старших, и этот жест весьма напряг пекинских дипломатов. Как позднее вспоминал португалец Перейра: «Московский посол хотел поднять свой престиж промедлением или, быть может, дать щелчок по высокомерному невежеству маньчжурских послов».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Посланцы Пекина, хотя и прибыли с немалой воинской силой, но откровенно боялись русских. Перейра так вспоминал страхи своих маньчжуро-китайских коллег по посольству: «Русский воевода прислал нашим послам в подарок молочных коров, разных овощей и очень хорошую капусту. Так как наши послы не понимали доверия как принципа международного права, они опасались, что продукты отравлены, и, хотя этого не высказывали, это было видно по всему их поведению. Я взял редиску, попросил соли и начал есть сей вкусный плод; тогда один из них, выдав их страх, сказал: “Ну что ж, без обмана”, – и последовал моему примеру. В другой раз воевода прислал много мяса и сладкого печенья. Послы немедленно послали за нами, и, как только я пришел, я сразу же понял, почему они не принялись за еду. Я сразу же стал пробовать всё, чтобы дать им понять, что надо верить в добрые человеческие отношения вместо того, чтобы по глупости всех подозревать. Когда я бесстрашно перепробовал всё, один из них не выдержал и спросил: “Что, они никогда не отравляют людей?”…»
«Езуити латинским языком говорили…»
В Нерчинске помощники русского посла, внимательно наблюдая за прибывшими из Пекина, сразу обратили внимание на двух европейцев, выделявшихся среди маньчжуров и китайцев. Любопытно отправленное в Москву донесение о неожиданных иезуитах, звучащее весьма колоритно на русском языке трёхвековой давности: «Езуити латинским языком говорили… А кланялись они, езуиты, по их китайскому обыкновению, и были в китайском платье, и шапки имели на голове китайские, и косы заплетены и головы обриты у них были по-китайску. А один ис тех езуитов родом гишпан, а другой французин…»
Три с лишним столетия назад наши предки ещё путали испанцев-«гишпан» с португальцами, но вполне чётко определили статус иезуитов в «Пежине», как тогда по-русски назывался Пекин: «Один из них есть архимандрит того монастыря, которой их есть в Пежине, а живет уже в Пежине лет з 20, а другой ис товарыщей того монастыря, а приехал из Францыи тому есть 4 года…»
Именно «езуиты» при помощи «римского»-латинского языка стали главными переводчиками китайской стороны в переговорах с русскими. Наш посол Фёдор Головин и один из его помощников, Андрей Белобоцкий (православный поляк, который три года назад прятался в Москве, «боясь дальней посылки на китайские рубежи») прекрасно знали латынь. Этот древний и уже мёртвый язык, тогда был основным средством общения в европейском науке и международной политике, его развитая терминология позволяла составлять и чётко переводить самые сложные дипломатические формулировки.
Вторым языком общения дипломатов Москвы и Пекина три века назад стал монгольский, благо у обеих сторон хватало переводчиков с наречия потомков Чингисхана, когда-то владевших одновременно и Русью, и Китаем. Но, по словам язвительного француза Жербийона, эти переводчики, что у русских, что у китайцев, были «примитивные деревенские» – зная разговорный язык монголов, путались в сложных дипломатических оборотах.
Показательно, что при заключении первого договора России и Китая с обеих сторон не замечены люди, владевшие языком противоположной стороны. Несмотря на многочисленные попытки, ни в Москве, ни в Пекине той эпохи всё ещё не сложились школы по изучению языка соседей.
Так, перемежая монгольское наречие с латынью, русские и китайцы согласовали предварительные условия переговоров. Первая встреча «высоких послов» состоялась в версте от деревянных стен Нерченского острога на рассвете 22 августа 1689 года. В поле впритык друг к другу поставили два шатра, русский и китайский. Послов с обеих сторон сопровождало по три сотни воинов.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Появление представителя России оказалось весьма эффектным. «Московские солдаты явились с офицерами во главе под звуки барабанов, флейт и волынок. За ними следовал московский посол верхом в сопровождении дворян и офицеров. У него было пять трубачей и один литаврист, 4 или 5 волынок, музыка которых, смешиваясь со звуками флейт и барабанов, производила приятный эффект…» – вспоминал те минуты француз Жербийон. Ему вторит не менее впечатлённый португалец Перейра: «Появились две роты мушкетёров с их капитанами и офицерами, которые с большой помпой медленно прошагали, напоминая настоящий парад. Впереди шел оркестр, состоявший из хорошо сыгравшихся флейт и четырех труб, звуки которых гармонично сливались, вызывая вящее удовлетворение и аплодисменты толпы. За ними шли конные барабанщики…»
