«Они брали эти чашки с каким-то смущением…»
Все «конные барабанщики» и прочая торжественность русского посла, в реальности были попыткой Головина скрыть его крайне сложное, почти безвыходное положение. Он уже получил тревожные вести что далеко-далеко на Западе государство Российское только что пережило разгром двух крымских походов. Посол прекрасно понимал, что в таких условиях ему не приходится ждать какой-либо помощи из Москвы, фактически он оставался один на один с огромной маньчжуро-китайской империей.
На всем пространстве к востоку от Байкала имелось не более трёх тысяч русских стрельцов и казаков, тогда как за спиной дипломатов Пекина стояла самая большая держава планеты, раскинувшаяся от Вьетнама до Кореи, от Тайваня до Тибета, с населением свыше 100 миллионов человек. В те дни Фёдор Головин мог рассчитывать только на свои способности дипломата.
В первую очередь послу следовало демонстрировать полную уверенность в своих силах. Этому служила и вся торжественно-пышная обстановка русского посольства. Француз Жербильон вполне меркантильно оценил наряд русского дипломата: «Он был великолепно одет, поверх одежды из золотой парчи на нем был плащ или казакин тоже из золотой парчи, подбитой соболем. Это был черный и самый красивый мех, который я когда-либо видел. Я уверен, что в Париже дали бы за него больше тысячи экю…»
Своему французскому коллеге вторит португалец Перейра: «Московский посол был одет в дорогие меха. Он менял свою одежду каждый день, и каждый раз она была не менее великолепной. Менял он также и шапку, цена которой вместе с украшавшими ее драгоценными камнями не могла, по моему мнению, быть меньше тысячи крузадо…»
Впечатляла представителей Пекина, ожидавших увидеть отсталых «варваров», и обстановка в шатре русского посла. «Шатер был украшен турецкими коврами, – пишет Жербильон, – Перед послом стоял стол, покрытый двумя персидскими коврами, один из них был выткан золотом и шелком. На столе лежали бумаги, его письменный прибор и хорошие часы…»
Механические часы тогда были неизвестны в Китае, и не могли не впечатлить маньчжурских послов. Однако не только дорогие одеяния и обстановка произвели впечатление – по свидетельству очевидцев внушал и сам посол. «Сам Головин приятный невысокий полный человек. Держался он просто…» – вспоминал Жербильон. «Когда посол сел, он заполнил всё кресло, в разговоре он произвел впечатление человека искреннего и опытного. Он был остроумным и имел большой опыт в переговорах…» – описывает свои впечатления Перейра.
Удивительно, но 39-летний Фёдор Головин тогда не имел за плечами навыков самостоятельного ведения международных переговоров. Тем показательнее, что соперники воспринимали его именно как искушённого и умудрённого дипломата. Сам царский «окольничий» Головин тогда ещё не мог знать, что с этих крайне сложных и опасных переговоров начинается его большая политическая карьера – в скором будущем он станет не только одним из ближайших помощников Петра I, но и первым фельдмаршалом России.
Однако вернёмся в те тревожные дни на берегах реки Нерчи ровно 330 лет назад. Головин оказался очень тонким психологом и доминировал даже в мелочах. Как вспоминал Перейра: «Временами московский посол, сидя на своем высоком седалище, протягивал руку к одному из серебряных кубков и, делая величественный жест, отпивал из него. Наши же послы, сидевшие на голых скамьях, беспрерывно пили по обычаю чай из деревянных чашек, все украшение которых состояло из тонкого слоя краски. Они брали эти чашки с каким-то смущением и испугом всякий раз, когда их взгляд падал на русские серебряные сосуды…»
В ходе долгих переговоров португалец не удержался и полюбопытствовал, что жё пьёт русский посол из «двух больших изящных серебряных кубков, украшенных рельефными изображениями». Иезуит оценил напиток из мёда, а вот совершенно незнакомый ему квас неверно определил как «кислое питье с уксусом и холодной водой».
«Им было просто больно видеть московского посла…»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Сторонние наблюдатели, португалец Перейра и француз Жербильон, в своих мемуарах не скрывают, что русский посол психологически переиграл маньчжуро-китайских соперников. «Выгодное положение русского посла вызывало у наших послов, приехавших не слушать, а приказывать, большое раздражение…» – вспоминал Перейра.
Несколько раз Головин исправлял сложную для него ситуацию с помощью юмора. Так в ответ на заявление пекинских дипломатов, сделанное явно по подсказке иезуитов, что Приамурье и Забайкалье принадлежали маньчжурам «из давных лет от самого царя Александра Македонского», русский посол с усмешкой ответил, что «того хрониками розыскивать будет промедлительно» и никакие исторические архивы не докажут родственную связь императора Китая с древним греческим полководцем, «а после Александра Великого многие земли розделились под державы многих государств…»
Когда пекинские дипломаты, после долгих споров, согласились признать Нерчинск русским владением, Головин, как вспоминает Перейра, «ответил им с изысканной учтивостью». Португалец приводит не лишённый тонкого сарказма ответ русского дипломата: «Сердечно благодарен вам за разрешение переночевать здесь эту ночь».
«Ирония московского посла очень ранила наших послов и пристыдила их, хотя в тот момент им удалось как-то скрыть это…» – вспоминал те секунды португалец Перейра. Он вполне откровенно описал и психологическое состояние пекинских дипломатов: «При их врожденной надменности они были поражены, их самолюбие было уязвлено и им было просто больно видеть московского посла, которого они до этого считали варваром, в таком блеске…»
При надобности Головин умело манипулировал и языками переговоров – перескакивая с латинского на монгольский и обратно. Несколько раз трудные переговоры затягивались до поздней ночи, а порою оказывались на грани срыва. «Обе стороны были настолько преисполнены недоверия, их дух, нравы и обычаи были настолько различны, что они с трудом могли договориться…» – вспоминал француз Жербийон.
Показательно, что во время перерывов между заседаниями послов, пекинские представители боялись ходить за стены Нерчинска и при надобности отправляли в русский острог иезуитов. Головин так же опасался неожиданностей со стороны многотысячного маньчжурского посольства численностью в целую армию. На переговоры в шатры представители России и Китая согласованно являлись при охране в три сотни солдат с каждой стороны, но без ружей. Головин этот уговор выполнял буквально – ружей у его свиты не было, однако имелись ещё неизвестные маньчжурам ручные гранаты. Как писал сам русский посол в Москву: «А для опасности взяты были у тех стрельцов тайно гранатные ручные ядра…»
«Быти б миру или всчать войну…»
Трудные переговоры, начавшиеся 22 августа 1689 года, продолжались 17 суток, порою заходя в тупик. Пекинские дипломаты прямо заявляли русскому послу, что знают о малочисленности его сил и невозможности быстро перебросить русские резервы к востоку от Байкала. Как позднее писал сам Головин: «А о войсках великих государей они, богдыхановы послы, говорили, что подлинно ведают: де не токмо с Москвы, а ис Тобольска за дальным разстоянием и в 2 года быть им немочно в Даурскую землю…»
На девятый день переговоров маньчжурские послы даже свернули свой шатёр, а пришедшие с ними войска выстроились в боевом порядке, окружив стены Нерченска. В ответ Головин вывел и развернул в поле под стенами полк московских стрельцов, демонстрируя количество огнестрельного оружия и свою готовность сражаться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Эта решимость произвела впечатление. Маньчжуры в итоге согласились признать «Даурию», то есть Забайкалье, русской землёй, но категорически отказывались уступать что-либо в Приамурье. Балансируя на грани большой войны Головин согласился уступить два русских острога – Албазин на Амуре и Аргунский на правом, в наши дни китайском, берегу реки Аргунь, с условием, что маньчжуры не будут строить на их месте свои города.
Так на одиннадцатые сутки сложных переговоров, 2 сентября, появился первый проект соглашения между Россией и маньчжурским Китаем. Отныне общая граница двух держав начиналась у истоков Амура, но возникли сложности с определением, где же она кончается «далече в море». Маньчжуры настаивали сделать таким пунктом «Святой Нос меж реки Лена и Амура» – то есть почти мифическую для них Чукотку! «И буде по Нос, как они в договорном письме написали, уступити и склонитися к миру не похотим, то сего б дни им отповедь учинити: быти б миру или всчать войну…» – так сам Головин излагал в донесении, адресованном Москве, этот ультиматум послов Пекина.
