Эссекс: Для королевы и, дай Бог, для Вас. Я надеюсь на Вашего дядю. Он сумеет спасти Вас.
Рэтленд: Я не боюсь за себя, граф, я боюсь за Вас и Генри. Наша дружба выстоит и на эшафоте, но жизней наших не убережёт. Вот это горько.
Эссекс: Вы должны жить, Роджер. Вы должны написать о нас, тогда мы воскреснем. Мы не будем жить, но мы должны быть — вот в чём наше назначение. Страшнее всего не быть. А жить — что ж. Мы пожили, господа. Мы прожили не одну жизнь, не так ли?
Саутгемптон: Я слышу предупредительный выстрел. Пора прощаться, друзья.
Эссекс: Да, я иду к лорду-адмиралу. Мы спасём женщин, королева — женщина, она поймёт нас. Прощайте, друзья, я люблю вас. Ваше перо, Роджер, пройдёт вечность, как бы она ни была огромна. Вечность огромна, друзья. Прощайте.
Сцена I
Замок Бельвуар. В покоях на кровати под балдахином лежит Рэтленд. Рядом сидит Елизавета. Сидней. 1612 год. Июнь.
Елизавета: Снова итальянская лихорадка? Тебя снова трясёт и колотит, и лекарство снова не помогает?
Рэтленд: Да, снова. Снова, как тогда — жар тела в жаре лета. Я чую, как первый пересиливает второго. Но третий — жар Преисподней пересилит и его.
Елизавета: Не шути так. Я боюсь. Я каждый раз боюсь этих приступов.
Рэтленд: Не бойся, шуткой только и отгонишь Главного шута на земле — Смерть. И лихорадка моя такой же шут, как я — она трясёт меня вовсю, я трясусь, почти как от смеха. Это вылечивало меня не раз, ты знаешь. Мы лечимся смехом. Не смертью же лечиться, не правда ли?
Елизавета: Роджер, я боюсь. Тебе надо укрыться теплее. Я распоряжусь сейчас.
Рэтленд: Всё пройдет, как та бешеная морская буря. О, эта северная буря. Вот когда трясло, вот когда било смертным боем. Море было огромной клокочущей смертью. Но я ведь спасся. И Калибан мой никуда не делся. Мы должны ему его очередные 44 шиллинга, не забудь.
Елизавета: Да будь они прокляты вместе с ним! Этот вечный обман, эта жалкая плата за обман! Эти сребреники этому пьяному ничтожеству. По сравнению с ним Иуда — почти человек.
Рэтленд: Да, почти человек. Но не он же всё придумал. Он занавес, за которым всё скрывается. И останется скрытым навсегда.
Елизавета: Зачем ты всё это придумал? Зачем втянул в эту игру? Зачем эта игра? Зачем обманывать Время? Ты думаешь обмануть Вечность? Но это страшно — обмануть её. Ты можешь обмануть только Время. Но не себя, меня, наших друзей. И за что такое наказанье, за что? Скрывать свой гений под грязным гримом мелкого актёришки? Прятать драгоценный камень в тряпье простолюдина? А ты знаешь, что он промышляет ростовщичеством? Он выбивает налоги из своих односельчан, он преследует их. А потомство будет презирать тебя. Они, слушая Гамлета в своих театральных креслах, вскричат: «Как же мерзок ростовщик, его породивший!». О, Роджер, Роджер!
Рэтленд: О, Елизавета, Елизавета! Но в этом-то вся соль! Зачем им Рэтленд, если есть Гамлет, есть Лир, есть Макбет? Я создал их, а те, кто слышит их, видит их, внимает им, пусть создают меня. Зачем им моя итальянская лихорадка, зачем Саутгемптон, Эссекс, страшная ночь ареста, Тауэр, позвякивающее золотом спасенье, королевская милость, датское пьянство и чревоугодие? Зачем им всем мы с тобой, наша любовь-нелюбовь, этот замок, эта кровать? Кинем им актёришку, ростовщика, мытаря, скупца и подонка! Пусть подавятся, пусть отплёвываются столетье за столетьем, но не лезут мне в душу. Она — моя. А то, что я сочинил — их. Но моя жизнь — моя, моя смерть — моя! Моя, я не сочинял её! Пусть допытываются у Бога! А у меня не допытаются. И ты не выдашь меня, и друзья не предадут. Так я хочу, дорогая.
Елизавета: Успокойся. Ты весь горишь, ты сгораешь. Я сама принесу питьё, лекарство. И не говори без конца о смерти, я не смогу остаться на земле без тебя. В нашей любви-нелюбви, нашей жизни-смерти мы одно. Я приду сейчас. Я приду.
Сцена II
Там же. Рэтленд бредит.
Рэтленд: Какая жара, какой душный ветер, будто несущий в себе пустыню. Зачем эта Италия на меня свалилась! Я не выдержу её. Падуя, Падуя, падая, падая… Я падаю, Господи, помоги мне! Лабиринты университетских аудиторий. Чопорные мантии… Эти глупые студенческие шляпы… Как поживаете, господа Розенкранц и Гильденстерн? Вы разыгрывали меня. Я помню. Посмеивались надо мной, я помню. Где вы сейчас в своей Дании, дальней Дании… Падуанская жара, проклятая лихорадка. Елизавета, Елизавета! Джульетта, очнись, Джульетта! Зачем ты уснула раньше меня, ты ещё совсем девочка, тебе ещё рано! А мне уже пора. Я иду. Вечность прохладна, Вечность пахнет колодцем. Вечность вылечит меня от малярии. Вечность вылечит меня от смерти. Джульетта, ты выпила моё питьё, ты поторопилась. Ты спишь, моя девочка, тебе не проснуться… Елизавета, Елизавета. Не пей, это питьё моё! Розенкранц и Гильденстерн разыгрывали меня, а теперь их самих разыгрывают на подмостках. Кто смеётся последним, а господа? Дания, Дания, холодная, как это питьё. Италия, Италия, горячая, как эта подушка. Падуя, поди прочь, Падуя! Из Вероны в Венецию, здания плывут, как корабли. Плывущий Город, я плыву вместе с тобой. Елизавета, я тогда уже любил тебя, девочку с голубыми глазами. Венеция с голубыми каналами… Елизавета, я люблю тебя. Джульетта, это я, проснись, лихорадка трясёт меня, я сейчас упаду рядом с тобой и мы вместе уплывём в тёмной гондоле по голубой воде. Эта гондола — Смерть, эта вода — Вечность. Из Вероны в Венецию, из Венеции в Вечность. Как мне писалось тогда, как метала и мотала меня малярия! А сейчас ещё злее, в сто тысяч раз злее! Не выпускает из когтей. Ещё глоток этого горького питья. Господи, дай мне сна, ниспошли тишины. Дальше — тишина… Я хочу спать… (Засыпает).
Сцена III
Лондон. Харчевня «Сирены». Шакспер и Бен Джонсон за столом. Вино в графинах и кружках. Сумрачно.
Бен Джонсон: Ну и что он тебе сказал на это?
Шакспер: Что эта старая кукла понимает? Я снова повторил, что буду играть только благородных персонажей. Я дворянин, а не простой гаер на подмостках. Не хочу прыгать по сцене Калибаном. Ариэль — ещё куда ни шло.
Бен Джонсон: Да, ты Ариэль! Такой же ты Ариэль, как английский дворянин. Тут уж ничего не скажешь. Но благодарить-то ты должен твоего Бога-Создателя, Отца, Сына и Святого Духа, который тебе в сыновья годится. Он тебе и дворянство смастерил, и все твои роли, и все будто бы твои пьесы, все твои подмостки, Шакспер, всё — он.
Шакспер: Ну и что? Я не просился, я не лезу в учёные мужи, плевать я хотел на эту учёность, на эту латынь, от которой разит смердящим трупом. Они в своем Бельвуаре и бродят, как неживые, среди размалёванного хлама на стенах, среди своих книжных толп. Ни пройти, ни повернуться, ни слова сказать. Плевать я хотел на всё это.
Бен Джонсон: Плевать-то ты мастак. Однако денежки берёшь, руки не отсыхают. А учёность хаешь по убогости твоей крестьянской. Я тоже не в замке родился, а знаю, как говорили и Нерон, и Юлий Цезарь, да и Гомера пойму, коль заговорил бы со мной, хоть и гекзаметрами. А ты только трактирщика нашего и поймёшь и то, пока под стол не свалился.
Шакспер: Под столом и тебе приходилось валяться. А латынью своей жестяной меня не забьёшь, от твоего Сеяна люди бегут из театра, как от зачумлённого.
Бен Джонсон: Врешь, мясник страдфордский! Знаешь ты о Сеяне, как же! Иди скотину забивать! Скоро, скоро кончится твоя карьера.
Шакспер: С чего это ей кончаться? А мясником отец мой был, а не я. И не буду никогда, у меня земля своя есть, не то, что у тебя.
Бен Джонсон: Ладно. Был я недавно в Бельвуаре у леди Елизаветы. Плохо милорду, плохо совсем. Итальянская немочь треплет его хуже тауэрского тюремщика. Боится миледи за него, плачет, мечется, как неприкаянная.
Шакспер: Да что ты! Вот беда. Как бы не помер, болеет, правда, частенько. А она всё убивается над ним, не выживет без него. А мне они 44 шиллинга моих не выплатили в этот раз ещё.
Бен Джонсон: Тебе только о шиллингах твоих забота, будь они неладны. А умрёт граф, и останемся мы, драмоделы английские, как стая без вожака. Кто о нас вспомнит без него? У него в каждом слове и Англия, и Рим, и Рай, и Преисподняя. Воистину владыка языка.
Шакспер: Да, только бы не помер. Прошлый раз сказал мне: «Пока я жив, ты мой Калибан, я твой Просперо, и остров наш не уйдёт на дно морское. А умру, потонем, но ты вынырнешь, Шакспер, ты долго будешь на плаву, а я под водой, как звезда небесная. Кто заглянет на дно, может, и догадается, а кто не заглянет, с тобой будет знаться».
Бен Джонсон: Да уж, с тобой, куда ж без тебя. А Калибан ты настоящий, это точно он тебя определил на веки вечные. Давай-ка, выпьем за него, за великого волшебника, за то, чтобы остров его не утонул никогда.
Шакспер: Выпьем, выпьем, на то и вино, чтобы пить. А только я не Калибан, в жизнь играть его не соглашусь. Дворянину не пристало таких персонажей изображать. На то есть простолюдины.
