Для мужа не одеваются, а только раздеваются. Костюм — для того, чтоб побежать в молочную, домашний передник — для мужа. На этот счет зря усердствуют женские журналы. Мариэтт чересчур уверена во мне и слишком уверена в себе, считает себя пристроенной, а значит, свободной от брачного парада и не беспокоится о том, чтобы возбуждать во мне восторги.
Имеется и другая небрежность, ночная.
О, Мариэтт ни в чем не отказывает, и я могу себя с этим поздравить. Но уже через десять секунд мы поворачиваемся спиной друг к другу и можем поразмыслить над парадоксом: Ты будешь обладать все меньше и меньше тем, чем будешь владеть все больше и больше.
Скажем откровенно: не следует удивляться тому, что после восьмидесяти месяцев брака супружеская близость становится более будничной и не столь частой. Говорят даже, что любовь длится дольше, если ей сопутствует умеренность, поддерживающая любовную жажду. Такова мужская точка зрения. Я не думаю, чтобы Мариэтт придерживалась такого же мнения. Она молчит и тревожно шевелится в кровати, если я проявляю безразличие несколько дней. Она бессознательно предпочитает ренту. Рента дает уверенность. Ритуал — я чуть было не сказал «выполнение обязанности» — доказательство действием. Но говорю — знак внимания. Друзьям жмут руки, тетушку целуют, жену сжимают в объятиях. Что легче сделать по заказу — поцеловать или крепко обнять? Лучше помолчим. И так уже все это выглядит препротивно. Но почему нельзя признаться в том, что путь к удаче связан с тем, чтоб принуждать себя? Держу пари, что из ста мужчин едва ли найдутся двое, которые могли бы по совести сказать, что они никогда не делали над собой усилий.
Мне кажется, я неплохо сколочен: обладал, обладаю и, надеюсь, еще долго буду обладать способностью к продолжению рода; по сему поводу я придерживаюсь весьма вольной философии — считаю, что из всех наслаждений это наиболее постоянное, самое бескорыстное, единственное, в котором не изменяешь самому себе и не предаешь другого, и по самой природе своей оно близко множеству милых чувств, которые связывают вас с вашими родителями, с вашими детьми, с жизнью, порожденной этим наслаждением.
Но, по правде говоря, оно порождает чересчур много. Как его ни воспевай, но приходится еще и подсчитывать на пальцах, уже переставших трепетать. Известно, что влечет за собой небрежность. Известно и то, как это все отравляет, как обедняет состояние блаженства необходимость заниматься в такие минуты калькуляцией; так или иначе, порыв от этого страдает.
Пятое апреля. Жалуешься, что недостаточно энергичен, и вдруг, оказывается, переусердствовал.
День, три дня, шесть дней опоздания. Лицо Мариэтт вытягивается. Появляется мадам Гимарш, затем Габриэль, и снова у них какой-то таинственный вид, снова начинаются переговоры, и, если я прохожу случайно мимо собеседниц, на меня посматривают косо. Мариэтт, которая прежде предупреждала меня о своих тревогах, теперь уже этого не делает. Случаются, мол, ошибки. Но есть же средства, они дают эффект, если спохватиться незамедлительно (или, по крайней мере, они считаются эффективными, только надо действовать поспешно, чтоб природа изменила свои намерения).
Я молчу, принимаю значительный вид, сам ни о чем не спрашиваю. Я доволен, что меня сторонятся, хоть и пытаюсь скрыть это, ведь сама Мариэтт не хочет, чтоб я вмешивался, и советов ищет лишь внутри своего клана; и сей клан, который обычно казался мне слишком навязчивым, на этот раз меня вполне устраивает. Я чувствую себя подлецом. Чувствую в душе нежность. Я очень внимателен к неласковой, хмурой Мариэтт, которую мучат опасения, она внутренне сетует на меня, но не хочет показать своей неприязни.
Пятнадцатое апреля. Мариэтт безуспешно проглотила несколько пилюль. Подсчеты уже делают более откровенно. Мадам Гимарш вдруг огорошила меня, словно я был в курсе дел с самого начала:
— Десять дней — это уже крайний срок.
Звонят разным приятельницам, не могу установить точно кому.
— Знаешь, у меня неприятность. Нет ли у тебя…
Нет, у подружки нет, но она знает какую-то другую, у которой есть. Правда, то, что у нее есть, может быть, и бесполезно. Разговоры кажутся весьма туманными, хотя приводятся случаи успеха, все это тянется, тянется. Но вот на двенадцатый день опоздания приносят некую коробочку. В ней всего три ампулы, а надо якобы иметь пять, чтоб добиться решающего эффекта. Мадам Гимарш ведет детей гулять на бульвар, а Мариэтт, пользуясь их отсутствием, удаляется на кухню с Габриэль, и та делает ей укол; с обычной своей решительностью она шпигует ее этим снадобьем, как настоящая медсестра, и, натягивая Мариэтт трусики, ворчит:
— Хоть бы у меня кто-нибудь нашелся помочь, когда надо…
Тридцатое апреля. Напрасные старания. Опоздали или же средство оказалось никудышное, а может, и ампул не хватило. Мариэтт с матерью только что вернулись от доктора Лартимона, к которому пошли узнать то, что им и так было ясно. Я слышу, как они топчутся внизу, в гостиной, вместе с Арлетт, которая оставалась дома с детьми и с дядей Тио. Как это свойственно старикам в отставке, его любопытство ко всяким семейным новостям растет. Я наконец-то выпроваживаю клиентку, жену мелкого жулика из страхового общества. Вот уже целый час она пытается заставить меня заботиться о своем муже и увильнуть от внесения аванса на расходы по его делу. Ну вот, она ушла. Спускаюсь к своим. Никола уже вооружился приторным леденцом, который ему всегда притаскивает бабушка, и с признательностью сует его в рот. На коленях у Арлетт сидит Лулу и сосет из бутылки молоко. Мариэтт забилась в кресло, свернувшись клубком, в котором как бы укрылся еще невидимый третий младенец. Ах! Как давно это было, та первая радостная весть, что союз наш принес долгожданного Нико.
— Ваша взяла, — говорит мадам Гимарш.
У этой дамы, выходившей пятерых детей да еще, кажется, имевшей два выкидыша, сейчас очень мрачный взгляд. Она обо всем забыла. Нет, не так. Не забыла. Просто устраивает мне семейную сцену, какую устраивала Эрику и много раз повторяла перед собственным мужем с того времени, когда желанное количество детей — мальчик и девочка — было у них превышено. Считается, что если у девушки родился ребенок, то виновата она сама. А если у замужней женщины появился лишний младенец, виноват только муж. Незамужняя сама себя подставляет под удар. Замужняя перекладывает вину на другого: невинная и пассивная, словно картонная мишень, она всегда под обстрелом, и муж, этот сладострастник, неизменно попадает в цель. Нет, все это вслух не говорится. Об этом едва ли даже думают. Однако осуждение ощутимо, оно носится в воздухе, оно витает вокруг виновника. И все же мое упорство в исполнении супружеского долга, предписанного моральными принципами, вызывает снисхождение ко мне, чему помогает и присутствие дорогих крошек, появившихся благодаря моим первым усилиям.
— Чего же вы хотите? — говорит Тио с той неуклюжестью, которую всегда проявляют мужчины в таких деликатных делах, — зять создан, чтоб плодить!
Он еще продолжает, несчастный:
— Ведь нельзя же выдавать жену строго по рецепту. Предписывать способ пользования да еще должную дозировку…
Никто не смеется, и я веду себя столь же глупо, как он. Вместо того чтобы поддаться первому желанию тут же обнять жену, поздравить ее — это сделал бы любой вежливый человек, — я вдруг останавливаюсь и самым нелепым образом вопрошаю:
— Ну, что же теперь делать?
— А что мы, по-твоему, можем сделать? — говорит Мариэтт.
Рен, которую труднее извинить, недавно подала нам пример, и я знаю по крайней мере три подпольных адреса, куда в таких случаях обращается большинство знакомых нам семей. Может, еще сумеем выпутаться. Но Мариэтт смотрит на меня, и я чувствую, что она этого не хочет. Могу поклясться, что она против. Жена, конечно, не в восторге от того, что будет еще один ребенок. Но сейчас она решила защитить его. Больше ничего не будет пробовать. Ее мать и сестра две недели помогали ей бороться с природой, но теперь и они за то, чтоб ничего не предпринимать. Ограничились ворчанием, вот и все.
