Правительство принимает меры против уклонения от военной службы – первый знак, что начинает расшатываться дисциплина: детей боярских, находящихся в бегах, отыскивают особые чиновники, разъезжающие по областям, бьют кнутом и, после предварительного заключения, отправляют на государеву службу во Псков.
В дипломатических сношениях Иван IV также меняет тон. Когда Баторий вышел во второй поход весною 1580 г., царь отправил к нему грамоту, согласно которой "смиряясь перед богом и перед ним, королем, велел к нему своим послам идти". Для того, чтобы в достаточной мере оценить эту уступку Грозного, надо вспомнить, что до тех пор никогда московские послы не ездили в Литву, и переговоры с Польско-литовским государством велись исключительно в Москве.
В предшествующие годы они всячески старались обидеть друг друга, например не спрашивали о здоровьи государя, не вставали на аудиенции при поклоне, передаваемом послами от имени государя; из-за такого нарушения этикета обрывались переговоры. Теперь Иван IV предписал своим послам: "Если король о царском здоровьи не спросит и против царского поклона не встанет, то пропустить это без внимания: если станут бесчестить, теснить, досаждать, бранить, то жаловаться на это приставу слегка, а прытко об этом не говорить, терпеть".
Но так как пока еще послами ни слова не было сказано о возможных уступках, Баторий двигался без остановки. Он назначил сбор войскам в крепости Чашники, откуда дорога разветвлялась та Смоленск и Великие Луки. Чтобы держать царя как можно дольше в неуверенности относительно цели похода, Баторий устроил в своем лагере совещание, – нападать ли на Смоленск, Псков или Великие Луки, хотя у него уже давно решено было последнее. Московские силы пришлось раздробить, отдельные отряды были посланы к Новгороду, Пскову, Кокенгаузену, Смоленску; сильные полки должны были остаться на юге, где мог появиться хан.
Под Великими Луками повторилось то, что уже раз было под Полоцком. Отборному войску Батория, состоявшему из 35 тысяч, крепость могла противопоставить лишь 6, самое большее 7 тысяч гарнизона. Иван IV не нашел возможным прислать войско на освобождение города от осады: точно так же ближние к Великим Лукам крепости Озерного края – Невель, Озерище, Заволочье – не могли выделить помощь из своих гарнизонов. Все укрепления защищались каждое порознь и перешли одно за другим в руки неприятеля.
6
Положение Ивана IV становилось все хуже и хуже. Зимой 1580-1581 г. польско-литовские войска остались на московской территории; им удалось еще взять Холм и сжечь Старую Руссу; другие отряды при участии Магнуса, поступившего теперь на польскую службу, продвигались вперед по Ливонии, опустошили область Дерпта, где всего прочнее утвердилась русская колония. Одновременно начались успехи шведов на побережьи Финского залива, под начальством французского выходца Понтюса Делагарди; в короткий срок русские потеряли Кексгольм, Падис под Ревелем, Везенберг; почти вся Эстония перешла в руки шведов.
Баторий стал хлопотать о третьем походе, которому он намерен был придать решающий характер.
На сейме, созванном в феврале 1581 года, король объявил, что нельзя складывать оружие, пока не обеспечено обладание всей Ливонией, пока царь получает из балтийских гаваней все нужное для усиления своего могущества. Намекая на русский герб, Замойский прибавил, что надо нанести врагу такой удар, чтобы у него не только не выросли крылья снова, но и плеч больше не было, надо его отодвинуть подальше от моря. Король ставил на вид невыгодность существующего порядка, в силу которого приходится каждый раз отрываться от поля военных действий, чтобы добыть соизволение сейма на сбор налога. После долгих пререканий депутаты согласились дать сумму налога за два года вперед под условием, чтобы этот поход был последним: они указывали на изнурение шляхты поборами, на их крайне бедственное положение.
Настроение в Польско-литовском государстве далеко не отвечало энергии Батория и его штаба. Иван IV учитывал все внутренние затруднения, с которыми приходилось бороться его противникам; через своих агентов он поддерживал сношения с аристократами враждебной Баторию партии, а в то же время, продолжая настаивать на переговорах, слал своим уполномоченным инструкции за инструкциями.
Интересно наблюдать, как в нем борется искусный гибкий дипломат, умеющий во-время уступить, с задорным полемистом, для которого величайшим наслаждением является пустить в противника едкое слово. Хорошо, пускай московские послы не придираются, чтобы целиком писалось царское имя; но они должны говорить "Государю нашему царское имя бог дал, и кто у него отнимет? Государи наши не со вчерашнего дня, извечные государи". Но тут же спохватывается, что сказал лишнее, и спешит обеспечить послам приличное отступление: "Если же станут спрашивать: кто же со вчерашнего дня государь? – отвечать: мы говорили про то, что наш государь не со вчерашнего дня государь, а кто со вчерашнего дня государь, тот сам себя знает!"
Чем более уповал царь на свое дипломатическое искусство, тем упорнее отстаивали его уполномоченные уже потерянные в двух кампаниях владения. В лагере Батория под Невелем московские послы предлагали разделить Ливонию и обоим государям именоваться ливонскими. Переговоры продолжались в Варшаве перед глазами еще не распущенного сейма. Всех поражала цепкость и хитрость царских послов, вращавшихся так свободно в чуждой им обстановке. Баторий был, однако, неумолим, требовал всей Ливонии, кроме того уступки Себежа и уплаты 400000 золотом за военные издержки.
"Вся Ливония" означала потерю Нарвы, т. е. выхода к морю, окна в Европу. На это последовал новый взрыв гнева, так долго сдерживаемого Грозным. Он отправил Баторию знаменитую грамоту, начинающуюся словами: "Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежиому человеческому хотению". Грозный обвинял противника в кровожадности. "Мы ищем того, как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать; так зачем же нам с тобой мириться? и без мира то же самое будет". Царь развертывает свою ученость, сравнивает Батория с Амаликом, Сенахерибом и с воеводой Хозроя Сарваром. Нарушением всех преданий и международного права он считает притязания короля на выкуп: ведь в Ливонии он, царь, – наследственный государь, а Баторий – пришлец, который осмеливается требовать выхода по басурманскому татарскому обычаю.
В ответ на эту грамоту Баторий, поднимая перчатку, пишет в задорном стиле века. Называя царя Каином, фараоном Московским, Иродом, Фаларисом, волком, вторгнувшимся к овцам, ядовитым клеветником чужой совести, и плохим стражем своей собственной, он не забыл кольнуть Ивана IV острой насмешкой: "Почему ты не приехал к нам со своими войсками, почему своих подданных не оборонял? И бедная курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты, орел двуглавый (ибо такова твоя печать), прячешься". Издеваясь над мнимой трусостью Ивана IV, король вызывал царя на личный поединок.
7
Поход 1581 г. был направлен на Псков, сильнейшую крепость окраины Московского государства, давнишний оплот против западных врагов, прославленный борьбой с Ливонским орденом. В совещаниях с военными начальниками под стенами крепости король объяснил, что Псков – ворота в Ливонскую землю; если принудить его к сдаче, вся эта страна достанется в руки завоевателям без пролития крови.
Могло казаться, что Псков будет взят штурмом или сдастся под давлением артиллерийского огня, как Полоцк и Великие Луки, но Баторий встретился с целым рядом трудностей. Во Пскове находился многочисленный гарнизон; воевода, князь Иван Петрович Шуйский, обнаружил себя человеком исключительной энергии. Снаряжение в крепости было обильное: своими громадными ядрами псковичи наносили немалый вред осаждающим. На первом приступе венгерцы и поляки, лучшие из солдат Батория, пробили брешь в стене и взяли две большие башни, Покровскую и Свинусскую. Но осажденные выбили штурмующих из занятых ими позиций.
Эта неудача до тех пор непобедимого врага произвела огромное впечатление на обе воюющие стороны. Осажденные начали пробовать вылазки, подводить подкопы к вражеской линии, и Шуйский даже сделал попытку напасть на польский лагерь. Баторий и Замойский, вынужденные перейти к правильной осаде города, встретились с ропотом и неповиновением своей пестрой армии. Литовцы определенно заявили, что на зиму не останутся, не слушая ротмистров, требовали хороших зимних квартир, другие грозили уехать домой, третьи кричали, что не двинутся с места, пока им не будет уплачено жалованье.
Наемники шумели, что ведь они сражаются с опасностью для жизни, ради чужих выгод и за провинцию, от которой не достанется ни им самим, ни государству никакой пользы.
