— Карло, когда ты научишься держать язык за зубами?
— А откуда мне было знать? А ей это послужит уроком, будет знать, как сидеть тихой мышкой, потому что я долго рассказывал, понятно тебе? Наверняка до нее уже дошло, что я рассказывал о ней и что я ее не узнал, почему она помалкивала? Там еще был и ее муженек, придурок, такой весь из себя, вроде ленивца, в то утро он, подумать только, играл в гольф в Пунта Ала[49], ты бы посмотрел на него, он тоже сидел как в рот воды набрал, пока я рассказывал. Вот я и говорю, даже если его на пляже и не было, он должен был догадаться, что я рассказывал о его жене: разве часто, черт побери, случается, что твоя жена тонет в Роккамаре и ее спасает неизвестный, ведь это было только полтора месяца назад? Кто эта девушка?
— Она здесь выгуливает свою собаку.
— Ты с ней знаком?
— Да, нет.
— Так да или нет?
— Мы только здороваемся и все.
— Очень значительно.
— Вот именно.
— Сколько же ей лет? Двадцать шесть? Двадцать семь?
— Не знаю.
— Посмотри-ка, Дилан совсем задушится ошейником. Я отпущу его?
— Нет. Сейчас у него это пройдет.
— Он подружился с собакой той девицы?
— Они нюхают друг у друга под хвостом. Ты говорил, что владелица выставочного зала упала в обморок…
— Владелица выставочного зала упала в обморок, а когда пришла в себя, пустилась в слезы, бледная как смерть, и дрожа всем телом, стала передо мной извиняться и даже поругалась с муженьком-придурком, а он все корчил из себя обиженного, ты понял? Он на меня обиделся из-за моих, скажем так, колоритных выражений, в которых я рассказывал эту историю…
— Могу себе представить.
— Но она его быстренько приструнила и, ты бы видел, с какой ненавистью. Кстати, она оказалась не такая уж и страшненькая, как мне показалась, когда она была при смерти.
— А ты что?
— О, я наслаждался. Знаешь, эти две бабы, хоть и наглотались до фига воды, а кажется, догадались, что спасли их не друзья; очухавшись, они поинтересовались, куда делись герои, которые их спасли, но те сволочи их убедили, что это они их спасли вместе с пацанами-серфингистами. О, эта была фантастика…
— В чем была фантастика?
— Видеть, как земля у нее уходила из-под ног. Не каждый день мне приходится присутствовать при подобных сценах: дама из долбаного высшего света вдруг понимает, что ее лучшие друзья — просто грязные подонки, подлые лжецы, и что спасли их вовсе не они, а какой-то неизвестный, который, говоря о ней в присутствии ее знакомых, называет ее не больше не меньше, как «та шлюха».
— Ты так ее и называл?
— Может быть, один разочек. Когда рассказывал, как она меня тащила под воду, не давала спасти себя. Может быть, в пылу я и перегнул палку.
— Понятно. И чем все кончилось?
— А тем, что она все рыдала и никак не могла успокоиться, и все время повторяла, что она не виновата, и благодарила меня, и извинялась, и спрашивала о тебе, как ты, как твоя дочь, что она может сделать, чтобы отблагодарить нас и от лица твоей тоже.
— Кого это моей?
— Твоей бабы, той, что ты спас.
— А-а-а! На ужине ее с вами не было?
— Не было. Но будь спокоен: сегодня утром и она тоже узнает. Она говорит, что они подруги не разлей вода. А знаешь, кто твоя? Швейцарка, зовут ее Элеонора Симончини, она владелица кондитерской фабрики, той, что выпускает шоколадки «Брик», понял? С той рекламы, где кролик жрет морковку с шоколадом. Ее отец помер четыре года назад. Она единственная наследница, настоящая миллиардерша.
— Как ты сказал? «Брик»?
— Да, шоколад, мороженое, кондитерские изделия. Объем продаж — до фига.
— Странно…
— Что тебе так странно?
— Странное совпадение. «Брик» из Лугано входит в состав канадской группы, с которой должна слиться наша компания.
— А какое отношение имеет шоколад к платному телевидению?
— Никакого. Но это крупномасштабное слияние, глобальное, так сказать, и касается оно всего, более или менее.
— Что ж, клевое совпадение. А эта собака кусается?
— Фсфью-у-у! Неббия!
— Нет, она добродушная.
— Фсфью-у-у! Неббия!
— Что это за порода? Лабрадор?
— Неббия! Фсфью-у-у! Ко мне, иди сейчас же ко мне!
— Нет, это золотистая гончая.
— Неббия! Кончай! Привет, извините, сейчас я ее привяжу.
— Не беспокойтесь, барышня, она только хотела поиграть с дружком.
— Привет. Это мой брат. Иоланда: Карло. Карло: Иоланда.
— Очень приятно. Неббия, сесть!
— Иоланда? Какое красивое имя.
— Ну уж и красивое. Как раз наоборот: противное.
— Нет, что вы. Это старинное имя, эпохи барокко… И Неббия тоже очень клевое имя. Я могу сделать ей комплимент.
— Конечно…
— Какая у тебя хозяйка, Неббия, просто красавица…
— …
— …
— …
— Ладно, пока. Еще раз прошу прощения. Неббия, пошли! Да что с тобой сегодня, в самом деле?
— Пока.
— Пока.
— …
— …
— Видал?
— Что?
— Как это что? Ее джинсы?
— И что в них такого?
— «Барри».
— О…
— …
— …
— Пьетро?
— Что?
— Что с тобой?
— Ничего.
— Тебе неприятно, что я рассказал о Ларе?
— Что теперь говорить? Ничего не поделаешь.
— Скажи, тебе неприятно?
— Неприятно то, что незнакомые люди обо мне разговаривают.
— Ну знаешь, и ты еще хочешь, чтобы они о тебе не говорили? Ты известная личность, Пьетро. А чего ты ждешь? Окопался под этой школой, как бомж, и претендуешь на то, что…
— Эй, эй…
— Прости, я не хотел тебя обидеть. Я хотел только сказать, что те людишки никогда не знают, о чем им разговаривать: через вечер они ходят друг другу на ужин и после первой же рюмочки перед ними открывается бездонная яма — о чем таком говорить весь этот вечер, для них ты просто марсианин. Ты совершаешь беспрецедентную вещь, и не уверяй меня, что не отдаешь себе в этом отчет. Одно то, что ты не в себе, для них уже само по себе странно, потому что, если бы у одного их них умерла жена, вполне возможно, что он бы отправился в кабинет красоты сделать подтяжку лица. А ты своим поведением их накалываешь, бросаешь им в морду свою боль, куда там…
— Да кому это я бросаю в морду свою боль, а? Да кто они такие, эти мудаки? Да кому они нужны, кто бы их накалывал? Это ты ужинаешь с ними, при чем тут я. И потом, я тебе уже не раз говорил, что со мной все в порядке, и я ни чуточки не страдаю.
— Да ладно тебе, не лезь в бутылку. Ничего страшного нет, если тебе плохо, после всего, что случилось.
— Хватит. Мне не плохо. Мне самому это непонятно, но я не страдаю. Больше того, я чувствую себя прекрасно, особенно, когда меня оставляют в покое.
— Послушай, зачем ты настаиваешь на…
— Карло?
— А?
— Посмотри мне в глаза.
— …
— Я-не-страдаю. Ясно?
— Значит, нет, а что тогда ты здесь делаешь?
— Мне здесь хорошо.
— Тебе хорошо, потому что целыми днями ты просиживаешь на лавочке перед школой?
— Да.
— Уже целый месяц?
— Да.
— А теперь ты посмотри мне в глаза.
— Я и так смотрю тебе в глаза.
— Да ладно тебе придираться. Я хотел образно выразиться. Ты это серьезно?
— Серьезнее некуда.
— Мне тебя не понять.
— А кто тебя просил понимать меня?
— Пьетро, я сдаюсь.
— Молодец. Сдавайся.
— …
— …
— Я хотел только тебе сказать, что если бы ты смирился со всем, что с тобой случилось, и не вел бы себя так, люди бы и не говорили о тебе.
— Вел себя? С каких это пор ты начал выражаться, как школьный завуч?
— Я уже не говорю о том, что Клаудии не очень приятно, что ее отец ведет себя как ребенок.
— Да что ты говоришь! Клаудии неприятно! А я об этом и не подумал! И, слава богу, что у меня есть ты, и ты об этом подумал! Не мог бы ты повторить мне все помедленнее, я бы еще и записал?
— О'кей. Согласен. Можешь поступать, как хочешь.
— Можешь в этом не сомневаться. Давай так: я буду делать то, что мне хочется, а ты оставишь меня в покое, и какие бы критические замечания в отношении моего поведения неудержимо не рвались из глубин твоей души наружу, можешь продолжать ходить на званые ужины и высказываться сколько тебе влезет только не мне, а тем буржуям, которых ты так презираешь, ведь все равно, чтобы шокировать их, ты рассказываешь им всякую фигню о моих делах. Хорошо? Справишься?
— …
— …
— Да ладно тебе. Я просто очень беспокоюсь о тебе, Пьетро.
— Знаешь, только ты один.
— Я единственный, кто тебе об этом прямо сказал.
— О'кей. Может быть, и так. А дальше что? Посмотрим, правильно ли я тебя понял. Значит, ты глашатай чувства озабоченности в отношении меня, это можно было бы обобщить и так: если бы я страдал, но ходил на работу, и держал себя в руках, и повторял, что жизнь продолжается, и принимал бы снотворное чтобы уснуть, а Клаудия стала апатичной, безвольной, перестала бы есть, вот тогда вы все сразу и успокоились бы и посоветовали бы мне повести ее к психологу; но если бы я здесь действительно «окопался, как бомж», потому что сам не свой от горя, ты бы в меру забеспокоился и посоветовал бы мне обратиться к психологу; однако то, что я здесь, и неплохо себя чувствую, и у Клаудии все в порядке, и ни у одного из нас нет никакой необходимости общаться с психологами, как раз это вас и беспокоит больше всего. Ведь так? Мы с ней что, просто обязаны горевать, чтобы вы успокоились?
