– У вас осталась две недели до этого, – сказал ей Пилар. – А за две недели, если пожелать, можно… можно насытиться жизнью…
– Насытиться жизнью? – обернулась она, готовая презирать. – Что вы имеете в виду?
– За две недели можно получить все…
– Все?..
– Да, все. Детство вы провели под пятой зловредной мачехи. Провели, не зная, что такое счастье, поцелуй и даже сытость. Треть взрослой жизни работали без интереса, треть ждали светлого будущего без надежды, какую-то душевно страдали, какую-то физически болели. Вы сами говорили мне при поступлении в санаторий, что счастливы были, до конца счастливы, всего лишь пару дней. А сейчас у вас есть целых две недели. Если хозяйски к ним отнестись, то можно почить, чувствуя себя изрядно пожившей.
– Изрядно пожившей?
– Да. Изрядно пожившей.
– Хорошо. Я поняла вас. Но скажите, Альбер, как это начнется?
– Что?
– Смерть.
– А… Сначала у вас онемеют пальцы ног. Через день вы не сможете ходить, потом вообще двигаться.
– И через три недели – конец?
– Да.
– Вы не ошибаетесь?
– К сожалению, в этой области я – корифей. Потому премьер министр и отправил вас ко мне.
– С великим облегчением отправил.
– Это ни в коей мере меня не касается.
– Хорошо, доктор Пилар. Спасибо вам за своевременную информацию. Вы поможете мне прожить эти две недели счастливо?
– Технически – да. Я сделаю все, что в моих силах. А если вы имели в виду другое, то нет.
– Но почему?!
– Если бы вы провели со мной эти две недели, подарили их мне, после вашей смерти я пустил бы пулю себе в сердце. Но я не смогу сделать вас счастливой, – помрачнел доктор. – Нет, не смогу. Это исключено.
– Если позволите, я сама это решу, – вой в лесу смолк, как выключенный. Звери нашли себе занятие.
– Нет… – отступил к двери доктор, – нет.
– С того дня жизнь Розетты Кобург завертелась, как брошенная в беличье колесо, – помолчав, продолжал повествовать Гастингс. – Она отдалась земному существованию, как осенний листок отдается ветру. Она рисовала волшебные воздушной прозрачностью акварели, писала чудесные рассказы, гуляла по парку, скакала по альпийским лугам, поднималась на хребты, бесподобно играла роли в театральных постановках Пилара. Когда на десятый день женщина забеременела – это показал тест, доктор Пилар извлек оплодотворенную яйцеклетку и пересадил ее бесплодной медсестре. Это порадовало Розетту, она говорила, что теперь не умрет, совсем не умрет.
– Подобные операции стали делать гораздо позже, – сказал Пуаро беспристрастно.
– Они стали известными гораздо позже.
– Это почему?
– Потому что Пилар застрелился.
Горло сыщика сжала судорога. «Вот те на! – подумал Пуаро. – Я становлюсь сентиментальным». Отвернувшись от Гастингса к окну, он спросил, как можно равнодушнее:
– И что было дальше?
– На двадцатый день, когда доктор уже надеялся на чудо, у нее онемели пальцы ног. Был поздний вечер, Пилар спал рядом, обнадеженный, и видел розовые сны. Она поцеловала его в губы, оделась, взяла наган, пошла в лес, в котором выли волки. Она убила троих, прежде чем звери одолели ее…
– Трогательная история, – вернулся Пуаро в свое кресло. – И как она могла присниться вам в одну секунду? Может быть, вы, воспользовавшись моментом, изложили мне свои литературные экзерсисы? Признайтесь, Гастингс, ведь изложили?
– Вы смеетесь надо мной, Пуаро! Какие экзерсисы? Может быть, я слышал эту историю раньше. Но забыл. Я многое забываю, вы знаете.
Они помолчали, глядя в столешницу. Паузу прервал Гастингс:
– Я должен сказать, Пуаро, я там думал…
– О чем же? – не стал острить сыщик.
– О страхе… В молодости, когда впереди были десятки лет счастливой жизни, достаток, известность, я безбожно рисковал. Лез в самое пекло, под пули, не боялся проказы, желтой лихорадки, сотен дикарей с ружьями, безжизненной пустыни, в общем, не боялся болезней и смерти… А теперь, когда впереди одни лишь старость и болезни – боюсь…
– Ничего странного, Гастингс, – дружески улыбнулся Пуаро. – Все дело в тестостероне, мужском гормоне. В молодости он вырабатывается в больших количествах, толкая мужчину на риск, на смелые мужские поступки, в общем, на подиум жизни. А в зрелых годах его становится меньше, и мы начинаем бояться. Так что все нормально, мой храбрый капитан, жизнь, так или иначе, продолжается, продолжается по своим законам. И в ней частенько случаются нежданные радости.
Заговорщицки улыбнувшись, Пуаро достал из холодильника прозрачный пластмассовый контейнер с изрядным ломтем мяса по-корсикански. Это яство он слямзил накануне со стола Наполеона Бонапарта, когда тот, приняв грохот лавины за пушечный грохот, устремился к своей башне. Передав контейнер Гастингсу, сыщик шепнул:
– Дома съедите, – и трижды дернул шнурок звонка, чтоб, наконец, получить свои мясные пирожки.
Сорок минут спустя они встретились перед дверьми кабинета профессора Перена.
14. Красная гвоздика
Профессор выглядел болезненно. Огорченно отметив, что он, обычно застегнутый на все пуговицы, на этот раз сидит расхристанным, то есть в мятых брюках и халате, Пуаро вкратце рассказал о результатах прошедшего дня, в том числе, и о ночном дежурстве Гастингса. Не выслушав его до конца, Перен зашипел:
– Вы обязаны были поставить меня в известность! Не забывайте, что здесь вы – всего лишь временные постояльцы, а я – главный врач. И я, именно я, отвечаю за все, что здесь происходит! За все, что здесь происходит, и за ваши жизни, черт побери, за ваши жизни, поймите это наконец!!!
Гастингс с Пуаро переглянулись. Им не приходилось видеть профессора столь рассерженным.
– Извините меня за резкость, – извинился тот, увидев, что лица визитеров вытянулись чуть ли не вдвое. – Я знаю, татуировками Потрошитель не ограничится. И потому согласен, что «Эльсинор» нужно оборудовать камерами наблюдения, тем более, они у нас наличествуют – закупили еще в прошлом году. Я все откладывал их установку, зная из практики, что наличие следящих телекамер отрицательно влияет на душевное самочувствие некоторых групп пациентов…
Пуаро с Гастингсом не слушали его, они смотрели на левое плечо профессора. На белоснежной ткани халата, рядом с сердцем, на их глазах распускалась кровавая гвоздика.
– Вчера вечером, когда я шел из Четвертого корпуса, в меня стреляли, – в голосе Перена прозвучал глухой упрек.
– Надеюсь, ничего серьезного? – посчитав в уме, сколько раз за последние дни он видел Перена потирающим левое плечо, спросил Пуаро.
– Ранение пустяковое, пуля прошла навылет.
– Вчера же вечером стреляли в человека, подсматривавшего в окно мадмуазель Генриетты, – сказал Пуаро. – Подсматривавшего в тот момент, когда у нее находился Потрошитель. У меня есть основания предполагать, что подсматривали вы.
– Вы видели стрелявшего в вас человека? – спросил Гастингс, не давая профессору одуматься.
– Разумеется, нет, – ответил Перен, чувствуя себя двоечником, оставленным на второй год. – Он стрелял сзади.
– В таком случае расскажите, как выглядел наш Потрошитель. Вы узнали его?
– Он был в маске, скрывавшей все лицо.
– Почему вы не схватили его?
– В меня выстрелили, когда я попытался это сделать.
– И что было потом?
– Я пошатнулся от боли, Потрошитель убежал. – Помолчав, профессор сказал: – Думаю, вы понимаете, что мне хотелось бы скрыть факт покушения на мою жизнь, в том числе, и от полиции.
– Мы это понимаем, – веско заявил Пуаро.
Гастингс раскрыл рот, желая что-то сказать, однако профессор вскочил со своего места: – Да что же это такое! – зажав рану ладонью, подошел к окну, стал что-то в глубине парка высматривать.
– Что-нибудь не то? – поинтересовался Пуаро.
– А вы, что, не слышите?! – неприязненно обернулся профессор.
– Что я не слышу?
– Тишины!
– Какой тишины?
– В это время Садосек всегда стучит, – участливо посмотрел Гастингс на друга. – Стучит, даже если снег валит из кошек и собак.
– Боже мой! – уже Пуаро бросился к окну, бросился, чтобы визуализировать мгновенно сложившееся предположение.
Следующей постройкой по часовой стрелке от дома Генриетты была хижина Катэра, таившаяся на окраине леса.
15. Профессор не в себе
Франсуа Катэр лежал придавленный к полу булыжниками, покоившимися в его разверстом животе, как гири на чаше весов. Мы не станем описывать, что сделал с ним Потрошитель, с нас достаточно. Но если вам по вкусу натуралистические этюды, перечтите приведенное выше описание трупа Кэтрин Эддоус, четвертой канонической жертвы Ист-Эндского Потрошителя – Катэр выглядел примерно так же.
Профессора трудно было узнать. Бледный, осунувшийся, он, скрипя половицами, ходил из угла в угол хижины, посередине которой покоилось то, что когда-то было Катэром, ходил, оставляя кровавые следы, скоро слившиеся в дорожку, ходил, переступая через цифру «2» обратного отсчета, выписанную на полу кровью несчастного садовника.
