будет совпадать с моим, и твердо сказала себе: «Я не вступлю ногой в тот храм, где будут молиться о мирном житии с велиаром». Приезжаю в Москву и, к радости, застаю там своего брата, только что отпущенного после второй ссылки. Он жил не в Москве, а на даче в ее окрестности, т. к. не имел права жить в столицах. В этот день он случайно приехал тайно в Москву. Там у меня были сестры, тоже на меня напавшия и готовыя даже отречься оть меня за мое мнение. После я поняла, что это был все тот же животный страх и чувство самосохранения, т. к. признавшие поминовение так не преследовались. Брат обрадовался мне, мы были с ним одних мыслей. «Пойди в бывший Крестовоздвиженский монастырь, —сказал он мне, —там замечательный, еще сравнительно молодой священник, О. Александр, на его верование можешь положиться вполне». Бедный брать мой, или вернее, высокосчастливый, за веру гоним был все 30 лет революции (до моего отъезда из России). Его после пяти лет ссылки выпускали и разрешали поселиться только не в столицах. В церковь у себя в поселке он не ходил. Пока О. Александр еще не был замучень и служил, он изредка имел возможность приезжать к службам. Когда же не осталось в Москве ни одного храма, где не поминали бы властей, он не ходил в церковь вовсе. Его вызывают в ГПУ: Почему Вы не ходите в церковь?» (Они знали, что он был последним исполняющим обязанности прокурора Святейшего Синода при Царе и понимали, что если он не ходит в церковь, то из-за непризнания ее). «Я отвечал», —рассказывал он мне, —что предпочитаю молиться дома». —«Мы-то знаем, почему Вы не ходите, Вы не признаете нашего митрополита». — «Мне непонятно, какой может быть Ваш митрополит, раз у вас гонение на веру и на церковь!» —«Вы прекрасно понимаете, что мы говорим о митрополите Сергии». —«Ну, в таком случае, я его не признаю».
Домой его уже не пустили и отправили в новую ссылку, для новых страданий. После 1937 г. о нем ничего не было слышно. Из Казахстана, где он находился, его отправили неизвестно куда на 10 лет без права переписки. Твердый в вере и непоколебимо мужественный был этот мой брат. Последний суд над ним был в 1937 г. при открытых дверях. Люди, видевшие этого преждевременно состарившегося, красивого не только лицом, но внутренним духом и достоинством, с которым он говорил, рассказвшали, что хотелось поклониться ему в землю. Он не защищался, а твердо шел на мучение за Христа
Так вот, по его совету, я пошла в церковь бывшего Крестовоздвиженского монастыря. Пришла к литургии. И облик будущого мученика-священника, и все служение поразили меня глубоко. Я давно, да и не помню где, не была так хорошо настроена духовно. Да и быть иначе не могло. Чувствовалось, что все молящиеся испытывали то же самое. В храме благоговейная тишина, ни хожденья, ни разговоров даже шепотом не допускалось. Тарелочного сбора, нарушающого обычно углубление в молитву, не было. У дверей кружка на все требы и нужды церкви. Пел хор любителей, еще не арестованных прихожан. По окончании службы я спросила О. Александра, когда я могла бы с ним поговорить. Он ответил: «Воть я кончу требы, а Вы посидите в левом приделе, я приду к Вам и поговорим». «Вы приезжая?» — спросил он. Я ответила: «Да, издалека, с Кавказа». Он разоблачился и подошел ко мне в черном подряснике, с ремешком, как у послушников, хотя монахом не был. Я замечала, что у таких людей лица какой-то особенной неземной красотой просвещенные. Он сел около меня. Я ему рассказала о моих переживаниях по поводу декрета митрополита Сергия, сказала о том, что решила и сама не ходить, и Андрюше не давать прислуживать в храме, где будут молиться за советскую власть. Он очень обрадовался и благословил со словами: «Сергий—слуга отца лжи, Вы правильно рассудили это дело и никогда, ни при каких условиях не посешайте слѵжений. гле бѵдет поминовение, и не общайтесь с таким духовенством, хотя бы пришлось умереть без покаяния и отпевания». Слова его как чистая струя воды влились в мою душу. Они стали источником величайших земных скорбей, но живительным источником для души, и вот прошло 20 лет со времени разговора, и я не изменила твердвим своим взглядам и его заветам. Вечером я у него исповедовалась. Я свою безграничную любовь к детям и страх их терять не считала Богу неугодным и ничего ему об этом не говорила, когда он вдруг говорит: «Так нельзя любить детей, помните слова, сказанные Св. Симеоном Матери Божьей о том, что ее Душу пройдет оружие, так вот, эти слова были сказаны и всем матерям в Лице Божьей Матери, вам пройдеть оружие в душу в ваших детях». В то время я не подумала как-то, что он облечен провидением, а теперь через 20 лет, оставшись одна на свете от семерых детей, я вспоминаю его слова. Да! Я слишком их любила. О судьбе церкви и О. Александра напишу дальше
После говенья я на другой же день уехала в Ейск. Немедленно пошла к О. Василию. Вхожу и вижу: О. Василий, заложив руки за спину, взволнованно ходит взад и вперед по комнате, матушка горько плачеть. Я подумала, не горе ли у них какое случилось, и спрашиваю, что такое. Матушка буквально с рыданием отвечает: «Вообразите, О. Василий подписал в ГПУ признание поминовения и все требования, вплоть до обязательства сообщать все, что ему будет открыто на исповеди». Я ушам не поверила. «Отец Василий, неужели это правда? Вы могли это сделать?» С глубоким волнением в опавшем лице он ответил: «Не хватило духу быть мучеником».
Несчастный, да, да, именно страшно несчастный, и таких было много. Придя домой, я сказала детям: «Болыпе мы в церковь ходить не будем». В Ейске было три храма и все священники подписались в верности митрополиту Сергию. До 1930 года мы были лишены церковного служения.
По приезде в Москву я первым делом справилась, есть ли еще храмы, где держатся заветов св. Патриарха Тихона и не молятся за анафематствованных им властей. Таких оказалось два: Никола Большой Крест на Ильинке, где Андрюша сейчас же стал прислуживать и где Господь привел отпеть мою Ирочку, и Сербское подворье на Солянке. Бывший Крестовоздвиженский монастырь закрыт, О. Александр арестован и выслан на Крайний Север, на так называемую «Медвежью гору», где замучен до смерти
О нем рассказали мне следующее: он
