― Послушайте, ― начал он, ― в глазах Флоренции наместник короля, который обещал городу свою защиту, никогда не должен заниматься расследованиями подобного типа. Это дело городских властей, а, кроме того, барджелло Ландо, с которым, как вы знаете, не может быть никакого сотрудничества. Находясь на своем посту, он должен проводить расследование, но его методы такие примитивные и жестокие, как и он сам. Очень сомневаюсь, что он не погубит это дело, хотя он бы позавтракал виновниками. Пока единственное, что он делал, ― вешал на дыбу и отсекал руки или уши большому количеству несчастных, которые не смогли ему предоставить никакой информации. Хуже того, он распространил подозрения среди населения. Таким образом, справедливость ― это самое меньшее, что волнует его в этих обстоятельствах. Я подозреваю, что одновременно он использует это расследование в качестве предлога, чтобы расправиться со своими недругами. Но по существу дела у него ничего не получается. Вы думаете, мне следует действовать так же? ― неожиданно спросил он с вызовом. ― Я не хочу делать этого. Поэтому я обратился к вам, я считаю вас одним из немногих, кто сможет провести умное и осторожное расследование. Если вы меня покинете, то, скажу вам честно, я не знаю, что делать…
Граф театрально всплеснул руками и на мгновение замолчал.
― Мне все еще очень нужна ваша помощь, ― твердо продолжал он. ― Теперь даже больше, чем прежде. Я и все еще верю в вас, Данте Алигьери.
Баттифолле посмотрел на своего собеседника. Казалось, он ждал ответа, но Данте снова погрузился в свои странные раздумья и не знал, что сказать. Наместник Роберто не расценил его молчание как отказ. Он не был человеком, легко меняющим свои планы. В действительности Данте сам не был уверен в том, что хочет прервать свою миссию. Поэтому он погрузился в себя. Поэт понимал, что может попасть в переплет: ситуация становилась все более непредсказуемой. У него была ощущение, что он попал в параллельный мир, который создал в «Аде». Мир концентрических кругов, которые все глубже затягивали его, не давая выбраться, отрезая путь к свободе. Он должен был, как в своем произведении, дойти до самого дьявола или того, кто был где-то в глубине этого, а потом выйти с высоко поднятой головой и спокойным сердцем. С другой стороны, если он потерпит поражение… Он слишком хорошо знал, что обратно не вернется, и прекрасно понимал, что наместник не будет его вызволять. Он не знал, с какого момента ― с тех пор как он был насильственно возвращен во Флоренцию, или позже, когда дал согласие на участие в этом деле, ― был уверен в том, что ему не удастся так легко покинуть этот город. Только надежда на благополучный исход могла вернуть ему нормальное состояние, его имя и славу в этом городе. То есть то, о чем говорил Гвидо Симон де Баттифолле. Именно это он давал понять своими пространными и запутанными речами.
Граф смотрел на поэта, и создавалось впечатление, что он проникает в его мысли. Он больше не хотел давить на своего гостя, возможно, потому что чувствовал, что сделал почти все, что мог. Тем не менее, прежде чем завершить встречу, Баттифолле бросил несколько слов, которые звучали таинственно:
― Возможно, не все потеряно… возможно, ваше расследование не будет таким провальным, как вы можете подумать… ― он лукаво улыбнулся, прежде чем попрощаться. ― Идите с Богом.
Глава 41
За два дня, которые прошли с этой встречи, Данте не видел ни графа, ни своего телохранителя, Франческо Кафферелли. Поэт предположил, что они уехали из Флоренции по государственным делам. Между тем Кьяккерино, которого Данте имел обыкновение находить, не был готов предоставить ему какую-либо информацию. Старый болтун не внушал ощущение того, что население Флоренции теперь вдыхало новый воздух мира и согласия, как дал поэту понять с бесконечным оптимизмом граф де Баттифолле. Это было похоже на надежду, которой всегда питаются те, кто больше всех должен потерять из-за войны. Данте не мог справиться с ощущением одиночества и беззащитности, казалось, его оставили наедине со всеми его страхами и слабостью. Данте удивляло, до какой степени он впал в зависимость от грубого и упрямого юноши, Франческо де Кафферелли. Хотя ему было неизвестно, подлинная ли дружба между ними, в душе он признавал, что отсутствие молодого человека поблизости лишало его уверенности и чувства безопасности.
С другой стороны, размышляя о фразах, брошенных при последней встрече наместником, Данте стал подозревать, что мессер Гвидо в действительности знал больше, чем рассказал. Пропуская холодный дух логики через эти размышления, поэт не мог понять, для чего понадобились его услуги, и он прекратил задаваться этим вопросом. Поэт пришел к выводу, что Баттифолле, скорее всего, хотел просто воодушевить его ― и ничего больше. Данте понял, что постоянная подозрительность и опасения испортили его характер. Он постоянно искал скрытый смысл в словах и событиях, происходивших во Флоренции после его возвращения.
В то же время ему показалось странным, что прошедшие дни он провел, не находясь под неусыпным контролем, и мог свободно передвигаться по Флоренции. Этому было трудно найти объяснение. Его гостеприимные хозяева должны были понимать, что после всего произошедшего Данте Алигьери не будет так безрассудно смел, чтобы в одиночку предпринимать какие-то действия. Например, пойти навстречу опасности и болезненному духу окрестностей Санта Кроче. Но это ограничивало возможности расследования, а срок, который Баттифолле назначил, погрузив поэта в вязкую тоску ответственности, угрожающе приближался. Беспокойство поэта усиливалось, у Данте было мрачное и все более отчетливое предчувствие того, что все закончится каким-то событием, предусмотренным кем-то, неизвестным ему.
Он не хотел, чтобы его сомнения заперли его в четырех стенах, в которых он жил все это время. Слуги дворца привыкли к его присутствию, его отлучкам и возвращениям. И Флоренция, если избегать самых опасных и уединенных закоулков, могла быть для него таким же безопасным городом, как для любого настоящего иностранца. Он предпринимал свои вылазки тогда, когда город был наиболее оживленным. Он посещал самые людные места со слабой надеждой найти какую-нибудь деталь, которая могла бы быть ему полезной. Но флорентийцы не представляли для него существенного интереса, они, казалось, вели размеренную жизнь, держались как обычно. Хотя поэт не мог забыть жуткую сцену, которую он увидел вблизи Сан Миниато, у подножия дерева, покрытого человеческими внутренностями. Легкое волнение, острый дух разложения витал над горожанами. И, возможно, в той толпе уже была скрыта свеча, которая сможет поджечь жизнь флорентийцев, пропитанных смолой недовольства.
Выходя в ворота дворца Подеста, поэт повторял путь, проделанный в первый день. Он шел на юг, избегая таким образом мест, откуда был родом. В глубине души он чувствовал тяжесть, болезненную ностальгию, кроме того, поэт решил избавить себя от возможной встречи с кем-то, кто смог бы опознать его. Он старался сильно не удаляться от центра, не отделяться от человеческого потока, который поглощал его каждый день. Он даже не стал переходить через Арно, чтобы пойти к Ольтрарно, он старался ограничиваться тем, что доходил до площади Сеньории, настоящего магнита, который притягивал тысячи душ, населявших Флоренцию. И там он имел обыкновение следить за этим бесчеловечным барджелло, этим Ландо де Губбио, чья дурная слава шла впереди него. Никто не говорил, что это был он, это было не нужно, потому что люди расступались перед ним с почтительным страхом, заставлявшим их держаться как можно дальше от него.
Свита на лошадях медленно ехала от дворца, лениво и вызывающе. Туча вооруженных наемников окружала этого надменного кондотьера. Худой человек, ростом выше среднего, проезжал, немного согнувшись под весом одеяния, более подходящего для военного, чем для городского полицейского. Его лицо, покрытое плохой желтой кожей, и длинный крючковатый нос имели хищный вид. То же впечатление производили глубоко посаженные темные глаза, сильно выдвинутая вперед нижняя челюсть и слабая хитрая улыбка на губах. Он медленно обводил площадь и своих спутников беспокойным взглядом, и казалось, что его глаза видят дальше обычного, как глаза часовых на галерах, глядящие сквозь бурю. Под этим взглядом совы возникало ощущение, что он видит все, что человек хочет скрыть. Может быть, поэтому не было более сильного желания, чем защититься от этого взгляда, чтобы скрыться от страшной косы смерти. Словно сама смерть играла с горожанами, глядя глазами этого барджелло, сделав его своим орудием. Данте почувствовал холод лезвия кинжала, когда эта группа прошла в нескольких шагах перед ним. Как все прочие, он со страхом отвел глаза, словно боялся, что эти глаза украдут его разум и выведают его секреты. После того как барджелло прошел мимо, поэт вздохнул с облегчением; появилось чувство свободы; стало возможно продолжать жить, даже не зная заранее, куда эта жизнь заведет его. Ужас, в который всех погружало присутствие этого жестокого барджелло, медленно проходил.
