за вообще всю жизнь.
Такая метаморфоза.
Гадкий, похоже, это чувствовал и кормил без прежнего энтузиазма. Может даже и удовольствий от её мучений более не испытывал, а может даже и дрочить ему расхотелось. И теперь лишь выполнял свою формальную функцию, а те страсти, чтобы уколоть, завести, причинить боль – ему это… возможно… надоело… Во всяком случае, Лю Лю больше не замечала прежних его пристрастных потуг. И они почти дружески воспринимали устоявшийся порядок, где один представлял «медбрата», а другая – пациентку некой больнички.
Пациентку по-прежнему продолжали регулярно подвергать всё тем же процедурам, Но увы – похоже «муха потеряла слух». Однако, вероятным оставался и тот вариант, когда потерю слуха пока ещё не обнаружили. Но тогда значит это будет обнаружено, и исправлено. А пока всё сделалось замечательно.
После кормления Гадкий вытер пленнице вокруг рта грязным полотенцем, похожим на те, которыми вытирают стёкла автомобиля, для чего и хранят их в багажнике. Этим же полотенцем сунул ей в промежность и потыркался, якобы протирая и там тоже, на случай если вдруг – вспотело… Часть каши с полотенца перекинулась на кожу, Лю Лю увидела налипшую мазню и продолжила блаженно на неё пялиться.
Её по-прежнему держали в майке без трусов. На груди застывшие несколько белёсых пятен после вчерашнего кормления. Пофигу. Поторкался грязным полотенцем? Да какая разница!
И Лю Лю ласково ему улыбнулась.
Халаты разговаривают меж собой
– Ну как она?
– Да никак. Ничего… – Гадкий злорадствовал.
– Может болеет? – сострадательно наморщил лоб напарник.
– Да нет вроде. Сам-то проверяет постоянно, – и состроил физиономию недвусмысленно осуждающую всех разом. Гадкому давным давно опостылела вся эта возня без конца и края.
Но всё же помолчав с минуту и оглянувшись, дабы убедиться что никто не подслушивает, продолжил торопливо c заговорческим видом, втянув голову в плечи:
– Я знаешь чего подслушал?
– Откуда мне знать, чего?
– Короче, здешний гостёк – такой, блять, прикинутый, не нам чета… голубая кровь, блять, все дела…
– Ну?
– Рассказывал другому упырю – из них же… своему, значит… типа пленница наша – ведьмачка!
– Да они это уж не впервой навешивают…
– Да ты слухай за базаром, не перебивай! В общем, упырёк тот к ней лыжи мастырил, так значит серьёзно уже… в натуре – уже хуёк слюнявил… – ахуеть, говорит… – это упырёк, рассказывает… – чуть, мол, не обосрался! Хотел уже было задвинуть, уже и нутрячок антенной нажучил… и вдруг – вместо неё – вдруг… Оказалась, прикинь – тварь! Вместо бабы – поганая старуха, гнилая и гнойная! Во как! Жаловался несчастный, мол, нихуясе, больше, бля – «не приеду», чтобы здесь от твари дерьмо подцепить, типа нахуй-нахуй… Во как! – Ведьма она, понял?! Бесова дочь!
– А я, знаешь, чего подумал? Может она ума лишилась? – Жалко её, тоже ведь тварь Божья, кто-то её любил, скучает по ней, может? А её тут как скотину держат…
– Ты тут подобной тёмной1 грязнухи2 и жалкарика3 больше не дави, ладно? А то как бы тебе самому не пришлось на её месте оказаться… Своих родных пожалей! И меня в свою пургу барлить не впрягай4, скажите – какой звякало-калякало5 нашёлся! – Гадкий явно передумал откровенничать, не желая опускаться в жалостливые ноты сострадания. Напротив, ему требовалось постоянно укреплять себя в решительности, чтобы продолжать исполнять обязанности, возложенные на него. За которые, между прочим, ему платили нехилую сумму – за непыльную в принципе работёнку.
Но настроение напарника ему давно не нравилось, потому что жалостливый скромник постепенно начал увиливать, и всю самую грязную работу – сваливать на него. А сам филонил6 где-нибудь в сторонке, бил понты7 или выполнял чисто физическую запарку8. А все прочие паскуды9 и горбоноши10, которые так же входили в обязаловки, а не только блажняки11 – всё это уже не первую неделю приходилось таранить12 на себе.
– Не боишься, за такие разговорчики, – добавил, спустя минутку, – схлопотать крюк под ложечку13? Ты же давно обмяк и теперь хрячить14 мне приходится за двоих.
– Ну что ты такое говоришь! Ничего я не размяк! Велика беда, чуточку пожалел, что с ней от этого будет! Не боись ты… я же молчу, а задания давай – чего надо, всё будет выполнено в лучшем виде… – и напарник засуетился, будто его ранили…
– Ты, Слейви, языкуй15, да в меру, не горчи16 и кончай клеймовать17 виноватых!
– Ладно, понял, молчу…
Халата звали Слейви, они работали в напарниках уже скоро год. И Гадкий его частенько распекал. Характер у Слейви был чересчур чувствительный, поддавался влиянию. И часто это вредило делу. Но ещё чаще – Гадкому доставалась особо чёрная работа, при том что платили одинаково, и, конечно, это не нравилось. А Слейви косил под дурака, будто не понимая, в чём дело. Ему вроде не жалко – грузи на него, он с радостью потащит. Только поди нагрузи, а он не тащит… а только вид делает, пыхтит, носяру развесит, на лысине волосёшки в испарине взмокнут, глазки голубенькие свинячьи бегают, а воз так и стоит на месте, пока Гадкий сам его не двинет куда следует.
Так и трудятся. Один пашет, другой только вид делает. И опять та же херня! Попалась дамочка, за пальцы не кусает – дык он сразу и размяк… слюни распустил, губёшки развесил, небось ночами дрочит втихушку… Вместо того, чтобы днём – ей в харю – выстрелить, как положено, предварительно выжрав банку сметаны, для пущего эффекта! Слюнявый штуцер18 в мурло19 наставить и – пусть облизывается.
Гадкий уже давно ждал, когда их отзовут на какой-нибудь другой объект. Надоело ему с дурной вороной нянькаться, да всё никак… не отзывали, привязали – к загрантованной козе20, как сюжет21 к эшафоту22. Сиди теперь… до скончания века.
– Мне просто жалко иногда, плачет она ночами… я мамку вспоминаю, она, когда я уезжал, тоже плакала, как чуяла, что больше не свидимся, – продолжал канючить Слейви…
Страшный, как моя тоска, натуральный Квазимода без грима, а туда же – жалостливый. Плюнуть бы ему в рыло…
– Заебал ты своей жалостью. Пойди сними блядь – у ней на сиськах порыдай… – Гадкий не желал поддаваться слабости.
– Да при чём тут это? Я про мать…
