эфире! Не переключайте!
Какое там «не переключайте»! Леонид Витальевич словно прирос к стулу, не сводя глаз с экрана, где уже мелькали кадры рекламы. Как? Ну как эти сволочи узнают обо всём на свете? Кто мог сказать им про Лизу? Как всплыла причастность Волка к очередному, вполне рядовому для не самого спокойного района Москвы убийству? Господи, это же катастрофа! На всю страну! Ещё и Оксанка! Можно представить, что выдаст эта сумасшедшая баба журналистам!
— Успокойся. — На плечи Волка легли прохладные ладони Полины. — Тебе нельзя нервничать, помнишь? Ты лекарства с утра пил? Нет, не пил. Боря вот тут для тебя оставил. Ну-ка, давай, красненькую и синенькую. Лёня? Ты меня слышишь? Ничего плохого Оксана про тебя не скажет, ты же знаешь.
— О-откуда мне зна-ать? Я её не ви-идел ле-ет два-адцать.
— Ни одна твоя бывшая женщина физически не способна сказать о тебе плохо. Особая магия Волка, помнишь? Таблетки пей.
Однако из комнаты Полина не ушла, села с ним рядом на стул, ожидая продолжения передачи. На экране вскоре появилась Оксана. Впрочем, Волк ни за что бы её не узнал, если бы встретил на улице. Перед камерой сидела глубокая старуха с грязными, давно не чёсанными волосами и опухшим, пропитым лицом, в спортивной майке и трениках с вытянутыми коленками. И надо было обладать большой фантазией, чтобы увидеть в этом существе приму балетмейстерского факультета ГИТИСа, прекрасную танцовщицу, сероглазую красавицу Оксану Бельчинскую.
— Оксана Владимировна, ваш бывший муж, певец Леонид Волк, подозревается в убийстве некоей Лизы Петрашевской. Что вы можете сказать по этому поводу? — тараторил журналист, подсовывая Оксане поближе микрофон.
Снимали на улице, Оксана сидела на лавочке во дворе дома, так хорошо знакомого Леониду Витальевичу, курила, пуская дым в объектив камеры, и снисходительно смотрела на журналиста.
— Лёня? В убийстве? Молодой человек, идите проспитесь, — говорила она на редкость чётко, видимо, ещё не успела принять. — Лёня не способен даже комара прихлопнуть. Он поймает его в кулак, откроет форточку и выпустит на улицу.
— Вы по-прежнему называете его Лёней? Сколько лет вы не виделись?
— Не знаю. Может быть, двадцать. Или больше.
— Он никогда не пытался вас найти? Вам помочь?
— А мне не нужно помогать. У меня всё пре-кра-сно!
Оксана чётко проговорила последнее слово в камеру, хотя весь её вид свидетельствовал об обратном.
— Возможно, он увидит нашу передачу. Что бы вы хотели ему пожелать?
Очевидно, журналист надеялся услышать что-то вроде «чтоб он сдох», но Оксана, снова пристально взглянув в камеру, спокойно произнесла:
— Чтобы он был здоров и счастлив.
На этом интервью и закончилось. Не получив ожидаемой сенсации, журналисты вынуждены были отстать от Оксаны. Зато щедро снабдили интервью собственными комментариями на фоне замелькавших фотографий из той, прошлой, жизни Волка. На снимках они с Оксанкой, молодые и счастливые, улыбались неизвестному фотографу в Александровском саду, с торжественно-взволнованными лицами стояли возле Дворца бракосочетаний, он в костюме, она в белом платье и фате, была даже одна фотография, где они вместе на сцене, кажется, выпускной спектакль в ГИТИСе. Леонид Витальевич пожалел, что под рукой нет очков, хотел бы он сейчас рассмотреть эти снимки получше. Голос за кадром рассказывал о трагической истории любви, коварстве Леонида Волка и обманутой несчастной женщине.
— Сволочи. — Полина решительно нажала на кнопку, и плазменный экран мгновенно погас. — Без стыда и совести люди.
Леонид Витальевич механически кивнул.
— Не смей расстраиваться, слышишь? — Она тряхнула его за плечо. — Я же говорила, Оксанка не захочет вообще ничего о тебе рассказывать.
— Это по-ока. Е-если её на-ашли, то те-еперь не о-отстанут. Не о-они, та-ак сле-едущие, — пробормотал Волк. — По-ойду я, По-оль, у Бо-орьки по-осижу.
Он побрёл в кабинет друга. Полина проводила его озабоченным взглядом. Боится, что опять напьюсь, подумал Волк. Охота была. Ему просто нужно побыть одному и решить, что делать дальше. Сбылись его худшие опасения, об истории с Лизой стало известно журналистам, дело получило огласку. Не первая неприятная ситуация в его жизни. Но почти всегда ему удавалось замять скандал, провернуть всё так, чтобы до публики не дошли подробности, с кем он разводится, на ком женится и даже, в чём подозревается. Увы, раньше, когда по пятам не сновали журналисты сотен изданий, а у каждого прохожего в кармане не лежал телефон с камерой, это было гораздо проще.
Оксана — как раз одна из таких замятых историй с сомнительным душком. А ведь он её любил. Да, пожалуй, любил.
* * *
Каждый учебный год в ГИТИСе завершался отчётным спектаклем, над которым трудились студенты сразу нескольких отделений. Будущие актёры с факультета музкомедии исполняли роли, сценографы занимались оформлением, режиссёры — постановкой, а девушки с балетмейстерского факультета были заняты на подтанцовке. В тот раз второкурсники ставили оперетту «Моя прекрасная леди» и Лёне в ней досталась роль папаши Дулиттла. Как и все молодые актёры, он искал новое решение для заезженного персонажа, хотел выделиться, найти какой-нибудь оригинальный ход. Его Дулиттл вдруг оказался не просто пьяницей и пройдохой, пытающимся извлечь максимум выгоды из замужества дочери, а эдаким уличным романтиком, последним философом, слегка франтоватым, не лишённым собственного достоинства. Сцену прощания со старой жизнью и дружками-собутыльниками, когда Дулиттл поёт свои знаменитые куплеты, Лёнька хотел оживить танцем. Его Дулиттл отбивал чечётку, размахивая тросточкой и котелком. Так как сценодвижение ему никогда не давалось, чечётка получалась невнятной, но отступать Лёнька не собирался, снова и снова репетируя и в институте, и дома, доводя до тихой истерики Борьку, зубрившего перед экзаменами «Общую фармакологию».
Элизу Дулиттл играла их староста, отличница и просто в каждой дырке затычка, весьма посредственное, на Лёнькин взгляд, сопрано. И тем не менее во время исполнения арии Элизы «Я танцевать хочу» Лёнька неизменно оказывался возле сцены и с подчёркнуто равнодушным видом внимательно наблюдал за всем, что на ней происходит. Дело было не в сопрано, как многие могли подумать, а в Оксане Бельчинской, сероглазой красавице с балетмейстерского отделения. Она и ещё несколько девушек танцевали на заднем плане, всего лишь кордебалет, но прима Элиза меркла рядом с Бельчинской. Лёнька любовался её поразительной пластикой и органичностью. Выходя на сцену, Бельчинская словно забывала о существовании всего остального мира, о том, что это всего лишь репетиция студенческого спектакля, а не гастроли где-нибудь в Гранд-Опера́. Она даже танцевала, прикрыв глаза, чтобы лучше войти в роль, полностью отдаться танцу.
На репетиции студенты приходили кто в чём, особенно не наряжаясь, но на Оксане даже простенькое ситцевое платье смотрелось королевским нарядом. А когда после прогона она меняла танцевальные
