Нет, всё-таки халтурно устроен наш мыслительный аппарат. То человек живёт в своё удовольствие, ни о чём не думает, то ему приходит в голову или куда-то ещё всего одна мысль и не даёт ему жить не то что спокойно, а никак не даёт. Бельский, например, совершенно ни о чём таком не думал, когда поступал на романо-германское отделение. Школьные друзья говорили ему: «Пошли с нами вместе на японистику». А он им говорил: «Да сдалась мне ваша японистика». Возможно, это из-за юности он так говорил и не думал — в юности вообще думать не очень-то принято, — и тем не менее. И зачем читает их философов, их Гёте с Гейне, он тоже не думал. Кроме того, он не думая воевал до победного конца с конкурентами, чтоб поехать на стажировку в Берлин. А он же ещё предпринимал всякие конкретные шаги, чтобы в Берлине зацепиться, получить в университете работу, то есть остаться пожить. Всё это на протяжении лет он последовательно проделывал, не думая. Его не осенило даже, когда Анья сказала, что родом она из Аргентины, но по дедушке немка.
Он только сказал:
— Не похожа ты на немку, не похожа совсем.
А она сказала:
— Так у меня бабушка аргентинка и мама тоже.
И Бельского её объяснение вполне удовлетворило и устроило, и он полез к ней под узкую юбку. А дня через три они стали с нею не только спать, но и жить, и живут уже второй год. Так как жить им друг с другом хорошо. И говорят между собой они исключительно по-немецки. Потому что испанского Бельский не знает, а русского не знает Анья. Таким образом, немецкий у них — интернациональный язык интимного общения.
Только сегодня, в бассейне, Бельский начинает вдруг думать: «А как её дедушка оказался в Аргентине? И когда? И почему жил там до своей смерти?».
Он может у неё об этом спросить. Но и без того представляет себе их диалог:
— Когда твой немецкий дедушка уехал в Аргентину? — спрашивает он.
— По-моему, сразу после второй мировой войны, — отвечает она и удивляется: — Почему тебя это интересует?
Он подходит к турецкой забегаловке, безуспешно претендующей на звание кафе. Здесь они с Аньей пьют после работы чай с пахлавой. Гасан за стойкой кивает всем входящим лысиной, как китайский болван, и держит в зубах улыбку, которая никогда не кончается.
— Чай хочишь? — спрашивает он у Бельского из-за стойки. Русским языком спрашивает. Уважая в нём постоянного клиента.
— Хочу, — говорит Бельский и садится за один из трёх, имеющихся в заведении, столиков.
Входит турок и покупает себе у Гасана кофе по-турецки. И тоже садится за столик. «Он турок или не турок? — думает Бельский. — Если он не турок, он, как минимум, араб». Зачем Бельскому нужно грузить свою голову ещё и этим? Наверно, к туркам он не имеет никаких претензий, чего не может сказать об арабах. «Но так же тоже нельзя, — говорит он себе. — К немцам у тебя претензии, к арабам претензии. Они же не виноваты в том, что они немцы или арабы. А не турки».
Впрочем, и турки хороши — резали в пятнадцатом году армян, пух и перья летели. И тоже только за то, что они армяне, резали. Никакой другой особой вины турки за армянами не знали. Просто они давно мечтали, чтобы армян не было. Тогда и наличие какой-либо их вины исключалось бы само собой. Полностью и окончательно.
И главное, среди этих, нынешних турок тоже полно потомков тех, которые резали. Может, и Гасан, и этот, купивший кофе, самые что ни на есть прямые потомки. А если не прямые, то косвенные, какие-нибудь троюродные.
— Ты ушёл с работы? — слышит Бельский сзади. — Тебя выгонят с кафедры, и поедешь в свою Россию.
Он оборачивается. У столика стоит Анья. На плече потёртая полотняная сумка. С бахромой. Почему-то он не помнит у неё этой сумки. Наверно, просто не замечал. Анья тоже просит у Гасана чаю. Они пьют его сначала молча. Потом Бельский говорит:
— Уволят так уволят. Я могу сюда и как еврей приехать. На ПМЖ. Ещё и пособие буду получать. Ни за что.
— А ты разве не русский? — говорит Анья.
— Я еврей, — говорит Бельский. — Хотя и русский. А тебе не всё равно?
— Мне всё равно, но я не хочу, чтобы ты уезжал. Даже на время.
«Может, всё-таки спросить у неё»? — думает Бельский и говорит:
— Откуда у тебя эта старая потёртая сумка? Я её не помню.
— Она не старая, — говорит Анья, — она новая. Сейчас потёртое модно, и вещи трут при изготовлении на фабрике.
— Чёрт знает что, — говорит Бельский и говорит: — Допивай, пойдём.
Анья допивает одним глотком остывший уже чай. Поднимается. И они идут домой. По узкой улице, заставленной с обеих сторон машинами. От чего улица становится ещё более узкой. На углу, прямо на тротуаре, опять стоит огромная, хищная, как акула, БМВ. Она всегда стоит прямо на тротуаре. И плевать этому гаду на тех, кто ходит пешком.
Бельский бьёт от бедра по зеркалу, так, как учила его гений боевых искусств Ксюмэ, — без замаха. Зеркало осыпается и отваливается.
— Ты рехнулся, — говорит Анья. — Бежим.
— Хрен им. Чтобы я от них бегал, — говорит Бельский по-русски.
Они медленно подходят к дому, вынимают из ящика почту, отпирают подъезд, входят и поднимаются в лифте на четвёртый этаж, под крышу. Анья жмёт выключатель и смотрит на Бельского в свете ламп настороженно.
— Ладно, забудь, — говорит он. — Иди сюда.
— Мне бы в ванную, — говорит Анья.
— И так сойдёт, — говорит он и заваливает её прямо в коридоре. Но в коридоре она помещается не вся, а только до пояса. Голова и торс с бюстом лежат в комнате, за порогом. Она пытается выскользнуть. Чем вынуждает Бельского применять грубую силу.
В какой-то момент Анья вскрикивает, как вскрикивают от внезапной резкой боли. И потом повторяет в одном и том же ритме шёпотом «мне больно, мне больно, мне больно». А Бельский не обращает на её шёпот внимания. Слышит — и не обращает. До тех пор, пока всё это у них естественным путём не кончается. И Бельский говорит:
— Вставай, а то простудишься.
Анья коротко, на выдохе, стонет и говорит:
— Не могу.
— Почему?
— Кажется, ты повредил мне копчик.
«Да, копчик — это уже перебор, — думает Бельский и думает: — Скорую, что ли, вызвать?»
Он идёт к телефону. Тем более шефу тоже надо принести свои искренние извинения. А то что ж он весь день в посланном виде и состоянии. Пора его оттуда вернуть.
Четвёртый сын Герхарда
Было у Герхарда три сына. И, что не менее существенно, три жены. Две русских, а одна тоже русская, но не совсем. Вторая по счёту жена была у него русская немка Поволжья. Корнями из солнечного города Энгельса Саратовской области, славного тем, что олигарх Ходорковский в этом Энгельсе срок мотал. А непосредственно родом была она из-под самого Волгограда, который прежде носил имя товарища Сталина и по этой причине недвусмысленно назывался Сталинград. Там ещё фельдмаршал Паулюс ошибся в точных расчётах и угодил со всей своей армией, вооружённой до зубов, в котёл стратегического назначения. Но при смене жены это Герхарда ничуть не смутило. Несмотря на то, что жил он в восточной части Германии и про Сталинград в школе изучал. Ему вся эта история КПСС была по фигу. Сталинград так Сталинград. Ему лишь бы женщина молодая. Он считал, что красивой жена может даже и не быть, в случае чего, но молодой быть обязана наверняка. Потому как любить интимно жену, которой больше сорока лет — это неуважение к слабому полу, в высшей степени аморально и совершенно не тот кайф.
Таких, значит, строгих пуританских взглядов придерживался Герхард. Так его, наверно, народно-демократические семья и школа воспитали. И он имел не одну-единственную жену на всю жизнь до гроба, а трёх. Во всяком случае, на данный момент времени. Одна жена не может же быть всегда и всюду молодой, жёны же имеют свойство стариться и приходить в негодность. Таким образом, когда непростительно постарела первая жена Герхарда, он женился на второй. А с первой не без скандала развёлся. По справедливым немецким законам в строгом немецком суде. Потому что, когда он со второй женой в Волгограде познакомился и тесно подружился, первая его жена давно уже состояла с ним в браке, проживая в городе Цвикау и имея от Герхарда двоих несовершеннолетних детей мужеска, как говорится, полу. Он её в это Цвикау ещё в незапамятные гэдэровские времена из-под Рязани вывез. Вопреки воле родителей — героев войны и труда. Видно, не очень хорошо жилось ей в любимой до боли России, раз она приняла его сомнительное брачное предложение и согласилась замуж пойти на выезд. Предав тем самым свою советскую родину от края и до края.
А под Рязань попал Герхард по долгу службы в командировку. Поскольку чуть не всю свою профессиональную жизнь осуществлял с великой Россией взаимовыгодное сотрудничество и оказывал ей неоценимую техническую помощь. Со своей стороны. А Россия, со своей, снабжала его, значит, отличной зарплатой, первоклассными русскими жёнами и наполовину русскими сыновьями. Правда, третий сын, имея целиком русскую душу, по документам, а также по отцу и по матери числится полным немцем. Мать же у него всё-таки немка. Не немецкая немка, а волжская, но немка. Это факт бесспорный и в её свидетельстве о рождении раз и навсегда зафиксированный.
