Я встал — по-прежнему в майке и трусах — и стал наблюдать, как Старик через боковую дверцу обрабатывает остатками снадобья рану на ноге Красавицы: теперь оттуда сочилась не только кровь, но и гной. А значит, в рану все же попала инфекция. Красавица была так изнурена, что прислонилась к стенке своего загончика и ни капли не сопротивлялась. Старик замотал рану так тщательно, как только мог. Мы затаили дыхание. Пошатнувшись, Красавица вернула себе равновесие и выпрямилась. Теперь она снова стояла на всех четырех ногах.
Старик закрыл боковую дверцу, опустился на подножку и только тогда потрогал собственную рану на голове. Она уже перестала кровоточить, но выглядела пугающе — однако Старика она скорее разозлила. Глядя на него, я чувствовал тяжесть в груди, точно на меня всем своим весом навалился мистер Персиваль Боулз. Золотая монетка жгла карман точно огнем. Надо было его предупредить! Я понимал: если сейчас не признаюсь, буду чувствовать себя точно техасский иуда.
«Но какой толк сейчас признаваться? Он тебя вышвырнет на обочину, и ты так и не доберешься до Мемфиса!» — возразил я самому себе.
И все же надо было что-то сказать. И я спросил:
— Может, вам помочь?
Он не ответил. Поглядел на свои похожие на сучки пальцы, которые не желали слушаться, и осыпал их бранью, потом коснулся разбитого виска и ругнулся вновь. Он явно был не в настроении обсуждать случившееся.
Переступив с ноги на ногу, я еще раз попробовал завести беседу:
— С Красавицей ведь все будет в порядке?
Тут он уже вскочил на ноги.
— Повезло нам, что мы не остались с убитым жирафом на руках, а то б хоронили его прямо тут, среди кукурузы, будь она неладна. Остается надеяться, что нам будет везти и дальше и мы раздобудем лекарства, а то и впрямь не обойдемся без похорон.
Я мысленно подготовился к тому, что, должно быть, ждало меня дальше: к встрече с представителями закона, к допросам, которых было не избежать. Но Старик только перезарядил оба ружья и вернул их на стойку в кабине.
— Если кто-нибудь спросит, малец, имей в виду: из ружья пальнул я. Ты мог человека убить, а это, уж поверь мне, незавидная участь.
Я нахмурился — мне вдруг показалось, что он ставит под сомнения мою меткость.
— Я его припугнуть хотел, — возразил я. — А если б пожелал застрелить, так его бы уже в живых не было.
Старик вскинул кустистые брови, точно гадая, как расценивать мои слова. Потом смерил меня жутковатым взглядом, в котором читалось что-то такое, чего я никак не мог разгадать. И велел:
— Иди надень рубашку и брюки. Да поскорее. Нам пора ехать.
— Вы… не станете вызывать полицию?
— Ты меня вообще слышишь? Нам надо в Мемфис, — отозвался он и добавил: — Немедленно.
Хотелось бы мне сказать, что больше мы Персиваля Боулза не видели, но куда там. Выехав на шоссе, мы заметили на железной дороге цирковой поезд, который медленно к нам приближался. У Масл-Шолс нам опять пришлось проехать мимо станции — прятаться было негде, — как раз в тот момент, когда цирк уже снимался с места.
А когда мы пересекли город и отъехали от него миль на десять, железная дорога вновь пошла вровень с шоссе. Впереди показались придорожный магазинчик и кафе, на крыльце которого собрались местные завсегдатаи. Последний раз мы подкреплялись объедками со стола Йеллера накануне ночью, и с тех пор во рту у нас и маковой росинки не было, а еще стремительно таял запас бензина. Без еды мы могли продолжать путь, а вот без топлива — нет. Надо было где-то остановиться.
Я притормозил у заправки. Зеваки тут же как по команде повернулись к нам и подошли поближе, чтобы лучше рассмотреть жирафов, а Старик надел шляпу и надвинул ее пониже, чтобы спрятать рану на голове.
— Знаю, у тебя есть вопросы ко мне, — шепнул он, — но сперва надо доставить в Мемфис наших красавчиков и тебя.
Опасливо покосившись на дорогу, он вышел из машины и скрылся за дверью магазина. Жирафы проводили его взглядами.
Пока работник заправки, пялясь на жирафов, заливал нам в бак бензин — в жизни не видел, чтобы заправщики так медленно работали! — к бензоколонке с другой стороны подъехала машина, а именно красно-желтый фургон. Из-за пассажирской двери выглянул Боулз. Без цилиндра, сапог и яркого шпрехшталмейстерского костюма, со всклокоченными усами, которые забыли умастить воском, он был просто до безобразия уродлив, как и полагается дьяволу.
«Вот уж кто точно меня выдаст», — подумал я с ужасом, проверив, не вышел ли еще из магазина Старик. Печально взглянув на жирафов, я окинул взглядом участок железной дороги неподалеку — высматривал местечко, где удобнее всего будет запрыгнуть на товарный поезд в случае чего, а потом, стиснув в кармане золотую монетку, вышел из машины и приблизился к Боулзу и его водителю. Я решил, что надо сказать что-нибудь — что угодно! — лишь бы помешать катастрофе, которая вот-вот случится, начал даже спорить с самим собой, а не отдать ли мне монету, если только это поможет.
Но мистера Персиваля Боулза нисколько не интересовал какой-то там жалкий двадцатидолла-ровик. Он вместе с водителем направился мне навстречу, выудив из нагрудного кармана стопку стодолларовых банкнот, свернутых в трубочку и перехваченных одной-единственной резинкой. Трубочка была огромная — размером с его немаленький кулак.
Если обладатель золотой монетки в моих сиротских глазах сразу же превращался в Джона Рокфеллера, то пачка банкнот и вовсе показалась мне Форт-Ноксом[21]. Это был уже не двойной орел, на которого можно приманить глупого мальчишку, а настоящая взятка для взрослого мужчины, целое состояние: заберешь — и живи себе припеваючи. И не важно, что на деле жирафы стоят в тысячи раз больше всего боулзовского состояния, а его подручные не далее как сегодня утром пытались их выкрасть, — он решил, что все равно сумеет подкупить Старика, будто мистер Райли Джонс был таким же дурачком, потерявшим голову в это сложное время, как и я.
Сейчас-то, когда этот самый «век возможностей», как его окрестил Боулз, давно миновал, вам, наверное, кажется глупым, что кто-то всерьез верил, что можно добыть себе — посредством взятки, а то и вовсе грабежа — двух жирафов и спокойненько их увезти. Жирафа все-таки спрятать непросто, как мы уже прекрасно знаем. Но Старик неспроста назвал цирк Боулза «однодневкой». В то время было пруд пруди странствующих лекарей, мошенников, которые представлялись продавцами Библии, — словом, всевозможных проходимцев, сбегающих из города под покровом ночи. К ним относились и такие вот передвижные цирки.
До войны, а особенно в Трудные времена, превратившие даже хороших людей в плохих, каждый верил: если отправиться в путешествие по стране, можно вытворять что хочешь. И быть кем тебе заблагорассудится. Толстосумы, вроде Боулза, жили по этому закону, а еще умело пользовались жадностью и голодом всех, кого только встречали на пути. А сейчас вот Боулз собирался надавить и на одно и на другое.
— Ну здравствуйте, молодой человек, — поприветствовал он, помахав перед моим носом пачкой банкнот.
Широкоплечий водитель тем временем обошел машину и встал рядом с ним.
— У меня есть предложеньице к этому твоему мистеру Джонсону, — продолжил Боулз. — Но я хочу, чтобы ты и сам выслушал его очень внимательно, потому что, если твоему начальнику не хватит мудрости его принять, подойдешь и ты. Ты парень смышленый — иначе тебя бы в такую поездку не взяли — и наверняка знаешь, что куда лучше иметь, чем нуждаться. — Он протянул руку с деньгами так близко, что я смог к ним прикоснуться. — Понимаешь, к чему я веду?
При виде таких богатств я мигом растерял благоразумие, вернувшееся ко мне с утра. Не сводя глаз с Форт-Нокса, я тихо пробормотал:
— Джонс.
— Чего?
— Его фамилия — Джонс, а не Джонсон, — уточнил я. — Райли Джонс.
Боулз отошел на полшага, разлучив меня с пачкой банкнот.
— Как, говоришь, его имя?
— Райли Джонс, — повторил я.
