– К Лиге? А, перед тем, действительно! Но за это время Павия возвратилась к императору.
– Фу ты господи. У нас, конечно, императоры выкалывают друг другу очи, но пока их очи целы, всем известно, за кого быть.
– Это просто у вас фантазии не хватает... Бог с ним со всем. В сентябре указанного года Фридрих перешел через Монченизио и стал под Сузой. Он прекрасно помнил, какой афронт потерпел от них семь лет назад, и предал город огню и железу. Город Асти сложил оружие сразу, пропустил армию, и не теряя времени император направился во Фраскету, стал на берегу Бормиды, а свои войска рассредоточил по всей области, захватив и оба берега Танаро. Пробил час квитаться с Александрией. Я получал от Поэта письма о ходе экспедиции: Фридрих, меча громы и молнии, был весь как воплощение Божьего суда.
– Как, тебя не было с Фридрихом?
– Видишь теперь, до чего он был в сущности добр. Он понимал, как меня удручит зрелище казни людей из моей земли. Поэтому он занимал меня другими делами, держал на отдалении, покуда Роборето окончательно не превратится в горстку праха. Роборето! Он не признавал ни имени Александрия, ни имени Civitas Nova, поскольку новый город без его соизволения не мог появиться. Он имел дело просто со старым сельбищем Роборето. Ну разве что чутьчуть разросшимся.
Это в начале ноября. Но весь ноябрь на той равнине был сплошной ливень. Дождь шел, дождь не переставал, засеянные поля размокли, будто болота. Монферратский маркиз уверял было императора, что новопостроенные стены – земляные и что за ними засели недобитки, готовые уделаться от одного императорского окрика. Недобитки, однако, оказались дошлыми защитниками, а стены – такими крепкими, что и кошки и тараны имперцев переломали себе рога, пытаясь просадить их. Кони и ратники оскальзывались на разжиженной грязи. Осажденные подумали-подумали и своротили русло реки Бормида, вследствие чего кавалерия алеманов ввязла в перегной по самое горло.
Александрийцы вошли во вкус и запустили военную машину, которые уже применялись бойцами в Креме. Это был деревянный сруб, намертво пригнанный к эскарпу. Поверх наружной куртины от него отходил широкий и очень длинный плоский трап, слегка наклоненный книзу. По трапу осажденные принялись скатывать бочки, набитые щепой, пропитанные маслом, салом, жиром и смолою. Перед выкатом бочки поджигали; те весело вылетали на голову осадчикам и грохались на имперские стенобитные машины или на землю, причем на земле они продолжали вращаться, подобно огненным шарам, покуда не находили себе упор в виде машины или скарба и не поджигали этот упор.
На этой стадии главным занятием осадчиков стал поднос воды для тушения пожаров. Воды, конечно, им хватало, если учесть все местные речки и болота, а также всю влагу, которая падала на них с неба. Но если всем воинам таскать воду, кому тогда убивать врагов?
Император отвел всю зиму на поправку войска. Да и вообще нелегко осаждать крепости, шлепаясь на льду или проваливаясь в сугробы. К несчастью, зима оказалась долгой, февраль тоже был невыносимо морозен, армия падала духом, император тем паче. Тот самый Фридрих, который в свое время растоптал и Тортону, и Крему, и даже Милан, древнейшие, боеспособнейшие города, пасовал перед кучкой развалюх, которые и городом назвать-то неприлично, с их обитателями, которые бог знает откуда сбрелись и отчего так держатся за свои бастионы... вдобавок, до вчерашнего дня не имев с этими бастионами никакой общности...
Баудолино до тех пор околачивался подальше, чтобы не видеть пагубы близких и родных. Теперь же он решил ехать прямо в ставку, опасаясь, как бы родные и близкие не загубили императора.
И вот он снова озирал долину, складывавшую город, при рождении которого ему выпало присутствовать. Город щетинился древками, на древках веяли стяги (белый фон, алый крест): новорожденная Александрия, подбадривая сама себя, выставляла напоказ старинные благородные гербовые знаки. Перед стенами, как грибы, торчали свиньи, катапульты, баллисты, и упряжки лошадей вкупе с пешими толкачами подвигали к крепости три колесных замка, на верху которых ратники кулаками грозили городу, с выражением: «Ужо всем вам!!»
Среди верховых, сопровождавших подвоз колесных замков, был Поэт, он гарцевал со спесивым видом. – Кто эти головорезы на верху башен? – спросил Баудолино. – Генуэзские бомбардиры, – отвечал Поэт. – Самые грозные из всех осадчиков, любители окружать по правилам искусства.
– Генуэзские? – изумился Баудолино. – Да они же строили город! – Поэт расхохотался и ответил, что в те четыре-пять месяцев, что приходится тут торчать, переметчиков-городов он перевидал без счету. Тортонцы в октябре еще поддерживали города-коммуны. Потом им показалось, что Александрия чересчур ретиво противостоит войску императора, а следовательно, может опасно усилиться. Поэтому в Тортоне сейчас шатание и разброд, большинство городских властей настаивает на том, что следует перейти на сторону Фридриха. Кремона во время сдачи Милана поддерживала императора, в последующий период присоединилась к антиимперской Лиге, а сейчас в силу необъяснимых причин снова заигрывает с имперцами. – А как дела с осадой?
Плохи дела с осадой. То ли ребята там внутри действительно здорово дерутся, то ли мы разучились атаковать. По-моему, на этот раз Фридрих понабрал каких-то квелых наемников. Ненадежные люди, раскисают от каждой трудности. За зиму не стало половины. И поудирали, вообрази, просто от холода, хотя сами-то фламандцы. Поди не из Африки, о коей пишут на географических картах «hic sunt leones»[ Здесь львы (лат.). – формула, предупреждающая о
– запретности места.]. Кроме того... и в нашем лагере люди мрут, как мухи, от тысячи болезней, и у осажденных положение не краше. Надо думать, у них кончаются припасы.
Баудолино наконец явился к императору. – Я приехал, отец, – сказал он, – потому что знаю эти места и могу тебе пригодиться.
– Да, – ответил Барбаросса. – Но ты знаешь этих людей и не захочешь им вредить.
– Однако и ты знаешь меня. Не доверяй моему сердцу, но речам-то моим ты можешь поверить. Я не стану вредить моим землякам, но не обману и тебя.
– Еще как обманешь! Вот вредить, это правда, ты и мне не станешь. А обмануть – о-го-го! Ну а я притворюсь, будто верю. Ибо твои обманы всегда во имя добра.
– Неотесанный, в сущности, человек, – поделился Баудолино с Никитой, – но способный на такую тонкость мысли... Представляешь мое настроение? Я не хотел дать ему уничтожить город. Но я любил Фридриха и хотел, чтобы Фридрих увенчался славой.
– Стоило только убедить его, – ответил Никита, – что славой увенчается он как раз в том случае, если пощадит город.
– Благослови тебя бог, сударь Никита, ты читаешь в моих тогдашних мыслях... Именно с этой идеей я и носился от лагеря к крепости, от крепости к лагерю. Я обсудил с Фридрихом, и мы решили: ясно, что мне необходимо пустить в ход мои связи с местными. Учредить негласное посредничество. Но, конечно, ясно было это не всем. И отнюдь не всем я казался фигурой вне подозрения. Кое-кто при дворе завидовал моей близости к императору. Например, шпейерский епископ и при нем некий граф Дитпольд, прозванный «епископшей». Может, только за то, что был светловолос и тонкокож, как девица. Неизвестно, правдой ли были сплетни о них. Тем более что Дитпольд постоянно упоминал о какой-то своей Текле, остававшейся в северном краю. Кто их там разберет... Он был красавчик. Красавчик и, к счастию, дурачок. Именно эти двое, прямо там, в полевых условиях, прицепили ко мне шпионов и наушничали императору, что меня ночью выследили около крепостных стен и что я переговаривался с осажденными. Император, слава господу, посылал их по известному адресу, потому что знал, что я под крепостными стенами в основном торчу днем, а вовсе даже не ночью.
Да, Баудолино торчал под стенами, а иногда и ходил за стены. В первый раз это было рискованно. Он галопом подлетел к воротам и сейчас же услышал посвист посланного камня: знак, что в городе начинали экономить стрелы и пускали в ход рогатки, орудие, со времен Давида зарекомендовавшее себя как удивительно действенное и совершенно не затратное. Баудолино пришлось орать на самом коренном фраскетском диалекте и разводить безоружными руками, и счастье еще, что он попался на глаза Тротти.
– Эй, Баудолино, – проорал ему в ответ Тротти сверху. – Ты к нам насовсем, что ли?
– Не разыгрывай дурочку, Тротти, знаешь ведь, я из другой компании. Но я и не с худыми намерениями. Дай войти поздороваться с родителем. Пресвятая дева, не расскажу ни словечка о том, что увижу.
– Поверим. Откройте ворота. Слышите вы там, внизу, или осоловели головами? Это наш друг. Почти друг. Он из тех ихних, которые наши. То есть из наших, которые у них. В общем, откроете вы ворота или нет? Или я вам повышибаю все зубы!
