В тот вечер, когда Тимофей, побывав у Гуськовых, возвращался домой в отличном настроении, Людмила его встретила за оградой немного встревоженная. Но скрыла это. Пусть Тима, как всегда, о себе расскажет первый. Они постояли на крылечке дольше обычного — столь хорош был поздний осенний вечер. Приятно пахло опавшей с деревьев листвой.
Тимофей рассказал о разговоре с Никифором, напомнил, что писали Мешков с Васениным, как рассуждает Сворень.
— И вот, Людочка, качаться, как на весах, когда не поймешь, на которой чашке груз тяжелее, я не люблю, не могу, — говорил он раздумчиво, не отпуская от себя Людмилу. — Надо выбрать что-то одно. И я выбираю. Пойду по пути Алексея Платоновича, как только сверну шею этому Куцеволову и мне позволят снова вернуться, в строй. Работа на заводе мне нравится, и я пока там буду работать и поступлю на какие-нибудь курсы, если не примут в университет, но главная цель моя — служить Родине в армейской шинели. Без Красной Армии и мирный труд для нас невозможен. Не дадут нам трудиться. Людочка, понимаю, для тебя это будет опять нелегко. Жена командира — это солдат, который в бою подносит патроны. И может погибнуть вместе со своим командиром. Но мы-то ведь не погибнем!
— Тима, как ты решишь, а я всюду с тобой. Все равно, даже если погибнем. У меня столько было тяжелого в жизни, что тяжелее не может быть. А с тобой все будет легко. Только, наверно, я никакой не солдат по характеру, а санитар, что ли. Но ведь санитары тоже рядом с командирами ходят в бой? И я не струшу. Я ничего не боюсь. Просто твердости у меня мало. А с тобой пойду.
— Ну вот, значит, проголосовали? — Тимофей открыл дверь, пропустил Людмилу впереди себя, скинул рабочую куртку, стал умываться. — А знаешь, Людочка, какой забавный случай сегодня был. у нас на работе с парнишкой одним. Он на обрезном станке в столярном цехе работает. Давно уже влюбился в девушку. Тоже из столярки. Ксаной зовут. Разбитная такая, за словом в карман не полезет. И случись бы им пожениться, Ксана парнишку этого в узелок завязала бы. Ну, у него, поэтому к ней и любовь такая — робкая. Вслух об этом сказать боится. А все знают, все видят. И конечно, сама Ксана в первую очередь это тоже видит и знает.
Тимофей растирал полотенцем грудь, шею, руки, с удовольствием поглядывая на хлопоты Людмилы возле плиты.
Ему очень хотелось есть, и приготовлено было, наверно, что-нибудь очень вкусное. Еще с утра, собираясь на дневное дежурство, Степанида Арефьевна похвасталась белыми грибами, собранными, ею на заре в ближнем лесочке, и связкой репчатого лука, купленного по дешевке. Пахло как раз жареным луком, грибами, да к тому же пробивался и мясной запах.
— Что же ты, Тима, остановился? — напомнила Людмила, прикрывая сверху тарелкой заманчиво урчащую сковородку.
— Понимаешь, грибками пахнет, аж дыхание перехватило!.. Да, так вот парень этот снялся у фотографа, и не у пятиминутчика какого-нибудь, а в самой лучшей фотографии. Красавец получился удивительный. И то ли он Ксане хотел послать ее, не смея обыкновенными словами объясниться, то ли для собственного утешения, а сочинил и написал внизу стишки, из которых можно понять: именно Ксане автор этих стихов горячее сердце свое предлагает. Подписи нет, потому что фотография, по мысли, сама за себя говорит. Вытащил он фотографию эту из кармана и положил на станок, любуется. Станок был выключен. На перерыв. А тут, откуда ни возьмись, подходит Ксана. Парень — раз! да и прикрой карточку свою каким-то обрезком доски. А Ксана смекнула, в чем дело, — включила станок. Парень туда-сюда, растерялся. А доску циркульной пилой пополам уже развалило. И карточку тоже. Да так, что на одной половинке осталась голова парнишки, а на другой — все прочее со стихами. Он ту половинку карточки, что с толовой, успел сбросить на пол, ногой придавить, а другую половинку схватила Ксана.
— Ой! Поняла я! — закричала Людмила. — Она отняла у него и ту…
— То-то, что нет, — поправил Тимофей. — А давай ходить по цеху и к каждому, кто помоложе, фотографию эту — без головы примерять. Ну и, конечно, с чтением стихов, вслух и всякими вольными примечаниями. И каждому говорит; «Я согласна». Кто хохочет, остряки у нас всякие есть, а кто-то из семейных, в страхе, узнает жена, руками отталкивается: «Уйди ты, не я это!» Весь перерыв в цехе хохот стоял. Но к парнишке этому, между прочим, заметь, Ксана не подошла. Он же, как мышонок, съежился, побелел,
— Так ведь догадались же все?
— Конечно, догадались. В том-то и дело. Можно сказать, всем цехом веселый спектакль разыгрывали.
— И ничего парнишка? Не заревел?
— Да мне уже думалось, надо бы как-то смех остановить, урезонить товарищей. Жалел, что не сделал этого. А он после перерыва подходит ко мне, такой счастливый, и говорит: «Знаешь, Тимофей, а какие там хорошие стихи были написаны! Как их Ксана читала! Вот бы мне научиться такие стихи сочинять».
Уплетая за обе щеки вкусные грибки с картошкой, поджаренные на подсолнечном масле, а в придачу к ним и разогретые вчерашние котлеты, Тимофей и Людмила, посмеиваясь, на разные лады придумывали продолжение этой истории, зная, что Ксана теперь все равно не оставит парнишку в покое.
— Людочка, — спохватился вдруг Тимофей, — а у тебя-то как день прошел?
— У меня? — Людмила подумала: — Да на работе у меня день прошел, как и все, ничего особенного. Разве только то, что, сегодня я на четыре рубашки, из готового кроя, больше, чем вчера, сшила. И не старалась изо всех сил. Работала ну точно как вчера. А подсчитала в конце — на четыре больше…
— Сноровка в руках появилась, — сказал Тимофей. — Они уже без твоего приказа, сами работают. И у меня тоже так было. Уйдешь мыслью в сторону, будто бы и не думаешь о работе, глядь, а дело сделано. Кем? Когда? Как? Без тебя твои руки сработали!
— А я сегодня, пожалуй, первый раз такое заметила.
Тимофей шутливо прищурился.
— Интересно; Людочка, а о чем же ты сегодня думала, если не о работе?
Но Людмила вдруг посерьезнела. Тревожный огонек засветился у нее в глазах.
— Тима, я тебе еще вчера хотела сказать, да подумала: померещилось. А сегодня, когда работа кончилась, на нашем вокзале я их опять увидела. Это точно они. Наверно, тоже на этом же пригородном ездят.
— Кто «они»? Чего ты встревожилась?
— Нюрка Флегонтовская с Алехой Губановым.
— А-а! — протянул Тимофей. — Нюрка… Та самая, которая тебя в Худоеланекой травила и на меня кляузу в Лефортовскую школу писала?
— Эта самая. Боюсь я. Если ненароком мы с ней столкнемся, Нюрка при всем народе опять начнет меня изводить. Она такая. Тима, знал бы ты, как она меня ненавидит!
— Знаю, Люда. Ты рассказывала. Но не бойся. Главное, не бойся. Не тебе — ей будет стыдно! — Он глубоко втянул воздух в себя, задержал и с шумом, гневно выдохнул. — Эх, зато мне, как хотелось бы мне с ней встретиться! Уж мы бы поговорили!
22
Подобно тому, как в чистом пламени рождается серый пепел, так и любовь несет в себе зародыш ревности. Оно, это чувство, от века причислено к разряду самых низменных. И на его счету немало разных преступлений.
Ревность…
Любовь, ее прекрасная госпожа, всегда оправдана, а ревность, горбатая служанка любви, проклята. Таков уж горький удел всех верных слуг, когда опасность грозит хозяину.
Да, ревность ослепляет человека. Но не раньше, чем его ослепит любовная страсть. Да, ревность хочет быть неограниченной собственницей, владычицей другого. Но только по доверенности, выданной ей любовью. Как возникает она, неизвестно. Все скверное приходит из темноты. Она терзает и жжет человека, толкает на необдуманные, порой губительные, необратимые поступки. Оставит на время — и ему уже становится лихо вспоминать, что он сказал, что он наделал. А с того момента, когда ревность уйдет наконец из сознания навсегда, человек будто рождается заново.
Нюрка Флегонтовская, с тех пор как стала Анной Губановой и поняла, что Алеха любит, ее и только ее, и нет у нее в любви ни единой соперницы, просто преобразилась. Характер твердый, властный у Анны сохранился, но злобность, раздражительность ее покинули.
Она уже редко вскипала в необузданном гневе и не выкрикивала безобразных слов, спокойно все выслушивала, раскидывала умом и тогда уже решала. По полной справедливости
И если Нюрка Флегонтовская прежде верховодила в сельской комсомольской ячейке, подчиняя всех главным образом своей железной напористостью и огневым нетерпением, теперь Анну Губанову уважали еще и за вдумчивый подход к делу, избирали, дружно соглашаясь: «Лучшего секретаря не найти!»
Именно как лучшего секретаря сельской ячейки Анну Губанову Иркутский областной комитет комсомола послал на учебу в Москву. Уже сама она убедила товарищей в обкоме комсомола, чтобы с ней вместе направили и Алеху. Комсомолец примерный, а, кроме того, без него и она не поедет. В обкоме и посмеялись над нею, и постыдили даже: «Человек ты передовой, а какие-то буржуазные. сантименты разводишь!» Но все-таки послали, в Москву и Алеху. Парень по всем статьям заслуживает поощрения. А что муж с женой, пренебречь можно, на учебе они не будут в подчинении друг у друга. Хотя кто-то беззлобно, и съехидничал: «Положим, у этой жены, муж всегда в подчинении будет».
