Мы распрощались по-дружески, Соня сказала, что сама мне позвонит, когда будет свободна. Она очень загружена сейчас: репетиции, концерты в филармонии и капелле, а еще она подрабатывает в ансамбле. И нужно много заниматься: через четыре месяца будет конкурс скрипачей имени Вивальди, и Соня собирается в нем участвовать. А там очень высокие требования.
На мое предложение встречать ее после поздних концертов она отвечала отрицательно. Хотя из ее болтовни за ужином я сделал вывод, что никого постоянного бойфренда у нее сейчас нет. Как-то все непонятно.
Но если разобраться, то ведь и я не совсем тот, за кого себя выдаю. То есть я Соне ни в чем не наврал, только старался умалчивать. И все время уклонялся от ответа на вопрос, что же я делал в тот день в филармонии. Сказать мне было нечего, потому что насчет дворника Соня бы не поверила. Ни разу в ее болтовне не проскользнула фамилия Марианны Ковалевой, и Анны, как там ее, – той девушки, что жила и умерла якобы от инсульта в том доме, где живет знакомая Надежды Николаевны. Кстати, что-то ее давно не слышно. Мы с ней, так сказать, поделили сферы деятельности. Она направилась к своей знакомой, а я – в филармонию. И вот не знаю, как там Надежда Николаевна, а я не достиг в расследовании больших успехов. Разумеется, можно было бы аккуратненько порасспросить Соню, не знает ли она Анну и Марианну, но даже если она и была с ними незнакома, наверняка слышала об их смерти. Мои расспросы могут ее насторожить, к тому же мне совершенно не хотелось рассказывать, что меня подозревают в убийстве. И вообще ни к чему впутывать Соню в сомнительную историю.
Скрипка пела низким грудным голосом, женственным, чувственным, полным трагической страсти, горького надрыва. Глубокая низкая нота звучала, казалось, бесконечно долго и вдруг сменилась огненным виртуозным пассажем, техничным и продуманным.
Человек, слушавший запись, внезапно вздрогнул. Впервые с тех пор, как он слышал эту музыку, она показалась ему лживой, неискренней… Неужели он ошибся? Неужели все жертвы, которые он принес ей, были напрасны? Нет, его преданность не может быть отвергнута. Она оценит ее… Ведь он так много сделал для нее, для ее славы…
Мучительная боль забилась в висках, расползлась облаком в голове, заполнила череп, прибывая, как мутная вода в наводнение. Злая, пульсирующая боль, и звуки скрипки только усиливали ее, мучили, изводили…
Неужели все бессмысленно и никому не нужно?
Он хотел уже выключить магнитофон – впервые за все время выключить, не дождавшись конца, – но музыка сама стихла, сменившись мертвым шуршанием. Мертвым шуршанием… Мертвым…
Может быть, и сам он уже мертв? Слушает мертвую музыку, записанную бездушным механизмом, любуется мертвыми чертами плоского фотоснимка, вместо того чтобы увидеть живое лицо, услышать живые звуки…
Он потер пальцами мучительно ноющие виски. Боль выплескивалась за пределы его черепа, она переполняла квартиру, звала его наружу, на улицу…
Ему хотелось, как это было уже не раз, быстро идти по улицам, с виду бесцельно, но на самом деле преследуя вполне определенную цель, одну и ту же цель, всегда одну и ту же.
Сколько раз он ходил так по городу, всегда оказываясь в том же самом месте…
Он сам не заметил, как оделся и вышел, и с удивлением понял, что давно уже шагает по той самой улице. Какая-то женщина шарахнулась от него как от зачумленного – что такое? Что с ним? Нельзя так привлекать к себе внимание – это опасно, это недопустимо в его положении, ведь он должен сделать еще так много…
Вздрогнув, он огляделся. Опять та самая улица, тот самый дом… Вот оно – окно на четвертом этаже, задернутое кремовыми шторами.
Он замер на месте, взгляд его был прикован к этому окну. Шторы чуть заметно заколыхались, и он увидел на них силуэт. Он стоял не шевелясь, не отрывая взгляда от окна. Силуэт чуть переместился… Что это? Рядом появился второй. Он не поверил сначала своим глазам, протер их, снова всмотрелся… Нет, ошибиться было невозможно: на шторах отчетливо виднелись два темных силуэта, и один из них, вне всякого сомнения, был мужским.
Что же это? Выходит, все было напрасно, все было зря: его преданность, его самозабвение, огромная работа, которую он проделал, риск, которому он подвергался…
Силуэты на шторах исчезли, должно быть, люди отошли от окна, но это ничего не меняло: в его душе, в его сердце разгоралось хорошо знакомое пламя – сначала маленький тусклый огонек, сродни колеблющемуся пламени свечи или даже скорее чадящей масляной коптилке. Но потом – он хорошо это знал, такое было с ним уже не один раз, – это пламя постепенно разгорится, треща и рассыпая искры, как дымный факел, потом как костер, затем как огромный всепожирающий пожар. Оно охватит его душу, как ночной лес, озаряя багровыми отсветами все ее темные углы и требуя пищи, все новой пищи…
Ему стало страшно, он сам боялся того, что происходило в его душе, боялся этого темного всепожирающего огня, этого пожара. Особенно испугало его то, что это произошло здесь, под этим окном. Прежде такого никогда не случалось, он считал, что это просто невозможно. Где угодно, только не здесь…
Он вспомнил, как час назад, слушая скрипку, он тоже почувствовал что-то новое – музыка показалась ему фальшивой, неискренней, – ведь раньше такого с ним никогда не случалось…
Что же это? Что происходит? Неужели его мир рушится? Неужели его религия, то, во что он так верил, то, чему так беззаветно служил, может дать трещину? Кто виноват в этом?
Боясь признаться себе самому, он уже знал ответ. Знал, кто виноват.
После ухода своего гостя Соня машинально вымыла посуду. А потом в комнате взялась было за скрипку, но задумалась, глядя на телефон. Хорошо бы оставить его выключенным до утра, но нельзя: мама всегда звонит вечером. И если Соня не ответит, она забеспокоится и поднимет тревогу, куда это дочка ее подевалась. Родители прекрасно знают: Соня всегда ночует дома.
Кроме того, отец болен. И если, не дай бог, у него ночью будет приступ, мама не сможет дозвониться, и Соня не сможет помочь, чего никогда себе потом не простит.
Соня со вздохом включила звук звонка, и мобильник тотчас залился требовательным негодующим звоном. Соня оглянулась на букет темно-красных роз в вазе молочно-белого стекла, стоящий на столике возле пюпитра, и решительно сняла трубку.
– Почему ты так долго не отвечала? – раздался в трубке все тот же пугающий ее захлебывающийся тихий голос.
– Прежде всего когда звонят незнакомым людям, то сначала говорят «добрый вечер», – строго сказала Соня.
– Это… – начал было он, но Соня не дала ему договорить: – Это было во-первых. А во-вторых, вы звоните мне уже несколько месяцев. И, судя по некоторым вашим словам, знаете про мою жизнь очень много, если не все. Так вот, простая вежливость требует, чтобы вы рассказали мне, кто вы такой, как вас зовут и каким образом вы получили информацию обо мне. В частности, кто дал вам мой номер телефона этой квартиры? Откуда вы его взяли?
– Ты права, я знаю о тебе все. Даже больше, чем ты сама о себе знаешь. Но некоторые вещи тебе и не нужно знать: я обо всем сам позабочусь.
Опять все та же больная горячечная скороговорка, он может говорить так сколько угодно. Соня еще раз посмотрела на розы, ей показалось, что они ободряюще кивают ей. Она прервала своего собеседника на полуслове:
– Послушайте, я еще раз прошу вас представиться и сказать, кто дал вам мой номер телефона.
– Ты не понимаешь, – завел он надоевшее, – это совершенно неважно…
– Тогда я вынуждена просить вас, чтобы вы больше мне не звонили! – отчеканила Соня, сама собой восхищаясь – очевидно, розы придавали ей силы. – Чтобы больше не было никаких звонков. – Она тут же добавила, смягчив голос и покривив душой: – Мне, конечно, очень приятно, что вам нравится моя игра, но я не желаю разговаривать с незнакомцами.
«Подозрительными незнакомцами, – добавила она про себя, – которые меня пугают».
На том конце так долго молчали, что Соня решилась повесить трубку.
Вечером позвонила Надежда Николаевна. А я-то волновался, куда она подевалась!
– Андриан, у меня новости! – решительно заявила она. – Тебе будет интересно.
– Вы так считаете? – вежливо поинтересовался я.
– Прекрати валять дурака, не в том ты положении! – прикрикнула она. – Знаю, у тебя сейчас и мать, и бабушка дома, так что давай-ка не поленись завтра встать пораньше и встречай меня перед работой в условном месте.
– Будет сделано! – неохотно согласился я.
Наутро, торопясь и поглядывая на часы, Надежда рассказала мне про смерть девушки – второй скрипачки, что фигурирует в нашем деле, то есть в деле, в котором мы с ней оказались замешаны. Про девушку я и раньше знал: в первое время мы с Надеждой Николаевной держали связь по телефону. Потом она поведала мне про цветок, накачанный ядом флюосцином до смертельной концентрации, про чуть не отдавшую концы ее приятельницу Зинаиду, про экспертизу, которую провела ее бывшая одноклассница – профессор на кафедре токсикологии, и про то, что со дня на день, а точнее, завтра, она ждет от Виктории точных координат человека, который мог стянуть флюосцин для своих личных преступных целей.
