Бор неожиданно расступился, и открылась широкая елань, опушенная ровной, вызревающей рожью. Узкая, ненакатанная дорога вильнула в сторону и пошла обочь елани, посреди высокой травы, исходящей густым медовым настоем. Лошадь стала замедлять бешеный бег и уже не вскидывала голову после ударов кнута, а только замученно всхрапывала.
Проскочили елань, миновали длинный пологий лог, и Петр натянул вожжу, забирая вправо, туда, где не было никакой дороги и где на сухом настиле старой прошлогодней хвои и растрескавшихся шишек почти незаметным был след от тележных колес и лошадиных копыт. Перевел лошадь на шаг, долго кружил между соснами, выискивая пространство для проезда, и наконец остановился. Соскочил с телеги и быстро стал распрягать лошадь, освобождая ее от мокрой сбруи, резко шибающей в нос конским потом.
И только после этого подошел к телеге, из которой с трудом выбирался арестант, с крехом выпрямляя онемевшие от напряжения ноги. Он оказался невысокого роста, чернявый, горбоносый, с толстой, слегка отвислой губой. Большой широкий халат висел на нем, как дерюга на чучеле, а из разбитого кута торчал большой палец с грязным и загнутым внутрь ногтем. И лишь большие жгуче-черные глаза горели радостным блеском. Арестант озирался, глубоко дышал, вздымая узкую грудь, и видно было, что он еще не пришел в себя и плохо соображал, что произошло с ним за столь короткое время.
Петр, сбоку наблюдая за ним, стоял молча, опираясь локтем на телегу.
— Неужели свершилось?! — арестант вскинул руки и потряс сжатыми кулачками. — Свершилось! Я же верил! Верил!
— Здравствуйте, господин Хайновский! — негромко произнес Петр.
Арестант резко обернулся и отрывисто спросил:
— Откуда вы меня знаете? Вы не должны меня знать! Вас только наняли! Откуда вы меня знаете? — и медленно, выставив вперед руки, начал отходить от телеги.
— Стоять! — властно осадил его Петр. — И не вздумайте бежать. Один раз вы от меня убежали, во второй раз, увы, ничего не получится.
Молниеносной подсечкой сшиб арестанта на землю, наполовину выдернул его из халата, связал руки и подтащил к колесу телеги. Присел перед ним, глядя прямо в глаза, в упор, и негромко, сдерживая внутреннее напряжение, заговорил:
— Вам несчастный Константин Мещерский по ночам не является? Не приползает, не визжит о своих оторванных ногах? Оторванных, к слову сказать, во имя освобождения трудового народа… Если не ошибаюсь, именно так вы изволили выражаться во времена не столь давние?
Арестант вжимался в тележное колесо, лихорадочно блестел глазами и не мог произнести ни единого слова, беззвучно открывая и закрывая рот. Грязный большой палец, вылезший из порванного кота, дергался.
Не меняя позы, Петр терпеливо ждал ответа. Арестант поскреб пятками по земле, еще плотнее прижался к колесу; тонким, почти женским голосом выкрикнул:
— Вы кто? Кто вы есть?!
— Теперь я никто. Но это не имеет абсолютно никакого значения. И постарайтесь запомнить: спрашивать буду я, а отвечать будете вы. Только так, и никак иначе!
Петр поднялся и долго расхаживал по поляне, изредка поглядывая на арестанта, который будто вклеился в тележное колесо. Эх, такую бы встречу да намного раньше, как бы все по-другому обернулось! Петр усмехнулся этой наивной мысли и невольно вспомнил старого князя Мещерского, который в таких случаях, как деревенский мужик, непременно говорил про соломку, подстеленную вовремя.
Но — не получилось, с соломкой-то…
18
…Огромный доходный дом, поставленный кораблем неподалеку от Обводного канала, громоздкий, мрачный, выходил сразу на две улицы, и имел небольшой дворик, больше похожий на дно узкого и глубокого колодца. Щербатов появился здесь на следующий день после тяжелого и неожиданного разговора с Татьяной, одетый в штатское пальто и потому чувствующий себя немного непривычно. В кармане пальто лежал листок с адресом, выученным уже наизусть, но Щербатов не торопился входить в подъезд и стучаться в нужную ему квартиру — он оттягивал время встречи с Константином Мещерским, потому что так и не придумал: с каких слов начинать эту встречу? Более того, внутренне, стараясь не признаваться в этом самому себе, он не верил, что эта встреча принесет положительный итог. Но данное Татьяне слово требовалось сдержать, и он готов был его сдержать, каких бы усилий это ни стоило. Однако беда за малым: не знал одного — как это сделать…
Так ничего и не придумав, Щербатов долго прогуливался по дворику, а затем обогнул дом и вышел на людную улицу, уже обласканную по-весеннему ярким солнцем, и потому необычно многолюдную. Неторопливо брел по краешку тротуара, глядя себе под ноги, и даже вздрогнул от неожиданности, когда на плечо ему легла сильная рука. Обернулся — перед ним стоял, улыбаясь, Константин Мещерский.
— Здравствуйте, дорогой Петр Алексеевич! А я смотрю и думаю — не иначе влюбленный господин шествует. Ни на кого не смотрит, не оглядывается, самоуглублен, сразу видно — занят сердечными переживаниями. К слову сказать, когда ожидается пышная свадьба?
— Константин Сергеевич, оставьте свой тон. Я к вам иду, для очень важного разговора.
— А почему тогда в обратную сторону? Вам что, Татьяна дала неточный адрес? Это ведь Татьяна дала вам адрес?
— Да. И я обещал ей, по ее просьбе, составить с вами серьезный разговор.
— К вашим услугам, Петр Алексеевич, — Константин перестал улыбаться. — Только что же мы на тротуаре? Давайте уж пройдем ко мне. Заодно и чайку выпьем. Не возражаете?
— Да, благодарю. Пойдемте к вам.
Они вернулись назад, в узкий двор огромного дома и поднялись по довольно широкой, но темной лестнице на второй этаж. Константин открыл двери квартиры, пропустил вперед Щербатова и сделал рукой широкий жест — вот, любуйтесь, мое нынешнее жилище. Небольшая прихожая, просторный зал и дальше, за углублением выдающейся в залу стены, спальня, — были обставлены скромной старой мебелью, видавшей на своем веку множество постояльцев. На стенах блекло посверкивали выцветшей позолотой дешевые, кое-где отставшие, обои, и во всем убранстве квартиры чувствовалась холостяцкая неустроенность и холостяцкая же временность проживания.
— Располагайтесь, Петр Алексеевич, я сейчас… Прислуги не держу, поэтому хозяйничаю сам.
Пока Щербатов осматривался в зале, Константин быстро заварил чай, расставил на столе чашки, сахарницу, молочник, печенье в вазочках, и все это у него получалось аккуратно, изящно и с изрядной долей неприкрытого самодовольства: да, и это я умею…
Вот и чай разлили, пора начинать разговор, ради которого и затеян был визит, а Щербатов так и не решил для себя: что, и главное — как, он должен говорить.
