Главный стиль в США – сущностное однообразие. Типизация – основной оформительский элемент. Общество, как единое существо – зомби.
Мне сдается, что сейчас – почему-то именно сейчас – мы переживаем момент разрешения наших вопросов: быть нам вместе или нет. Почему, именно, сейчас – я не знаю. И еще мне кажется, что я расплатился по всем счетам, по которым я должен был заплатить за появление тебя в моей жизни. Видимо, тоже можно сказать о тебе. Мы выстояли. Дальнейшее, видимо, зависит уже не совсем от нас, а скорее, от степени истинности и действительной нужности нашей жизни вместе. Только бы понять те знаки, которыми нам отроется наш путь. Очень хочется быть вместе. Я иногда испытываю почти безграничную трагичность в сердце, стоит только на миг представить, что мы не воссоединимся. Только я не хочу зла ни для кого. Но и не могу, не хочу жить без тебя. Часто мы говорили и говорим это друг другу. Важно иное – мы не будем жить друг без друга. Помнишь сказку про царевну-лягушку. Наверное, я слишком рано сжег лягушачью кожу. Вот и иду теперь к тебе. Долго. И все же это почти физическое ощущение отсутствия тебя – это как бы недостаток воздуха, это как бы невозможность разогнуться, это как удар в солнечное сплетение, когда не можешь вздохнуть.
Я тебя и люблю и невероятно скучаю. А, что, собственно остается делать».
Отец туфельки не напрасно бился. Он победил. Россия жива. И не просто жива, а несомненно жива, и несомненно процветает по прошествии четверти века.
«15 июля 1996 г. В углу, скорчившись, как-то нелепо сжавшись в комочек, сидела женщина и плакала, она сжимала голову руками, иногда поднимала ладони к глазам и тыльной стороной утирала, льющиеся потоком слезы, они лились легко и свободно. Это была я. Тихий, счастливый плач.
Я расплакалась возле Венеры Милосской. Слезы не могла остановить в течение минут тридцати. Счастье. И огромное чувство благодарности и удовлетворенности. Облегчения. Сродни религиозному экстазу. В тот момент у меня этих слов не было. Волнами накатывали слезы, и я никак не могла остановиться. И не хотела. Слезы облегчали, радовали и оживляли, размягчали сердце и душу, делалось легче и звонче. Я пережила огромное чувство благодарности к жизни, к тому, что я есть. Что я живу, что я это вижу. Что это, собственно, есть.
Я сидела на корточках под окном во внутренний дворик Лувра, глотала слезы. Какое великое счастье увидеть все то, что я здесь увидела. Снова и снова. Я никак не могла остановить слезы, собственно, я и не пыталась; может быть, впервые в жизни – я не боялась, не стыдилась своих слез. Все сразу: больно, счастливо, резко, сильно, громадно и прекрасно. У меня не было такого никогда. А причина, или повод – искусство. Причина – красота и гармония. Теперь я знаю – гармония, про которую мы с тобой говорили много раз, о которой ты мечтал много лет, возможна, и она есть.
Венеру снимали, разглядывали. Она была надменна, снисходительна, она была прекрасна, и само время жило в ней. Она дышала временем.
Это и оправдание жизни человеческой. Их создали люди, значит, и я и ты – также можем; значит, не зря человечество живет. Это оправдание жизни человеческой в планетном и историческом масштабе.
Человек – вот венец творения. Венера создана до Христа. Она сотворена человеком, который ничего не слышал о Христе и единобожии, он верил во многих богов, а среди них главного – это не помешало ему вырваться из оков времени, взойти над физической сущностью. Кстати, вряд-ли он знал и о еврейской модели единобожия.
Венера Милосская – старше христианства, мусульманства. И она по сию пору жива.
Одно из самых священных и могучих мест на Земле – зал титанов в Лувре: Леонардо, Тициан, Тинторетто, Рафаэль, Караваджо. Великие и неподражаемые имена. Превзошедшие время, славу, и даже гроб с музыкой им уже нипочем. Такое увидеть и умереть. Увидеть один раз Монну Лизу: и она уже всегда с тобой, где бы ты ни был, как бы ни жил, она уже часть тебя. И никакого отношения к этому не имеет религия.
Я поняла, что такое Джоконда. Это – побежденное время. Она жива, но не в смысле физической, а в смысле вневременной жизни – это портрет человеческой души, которая бессмертна. Джоконда бессмертна так же, как и Венера. Они над временем, они вне времени. Это и есть та благость, которой удостаиваются люди.
А камень скульптур Микельанджело пахнет плотью, кажется, это живые люди, застывшие от времени или по несчастью. В анабиозе.
Религия – это общественный институт совместного спасения и управления. Искусство – это индивидуальный прорыв, индивидуальное спасение. Поэтому искусство – вечно.
Странная, хотя, возможно, греховная догадка – каждый может быть Иисусом Христом. Совсем не каждый способен это понять. Еще меньше тех, кто стал им. Помимо Христа – несомненно: Леонардо да Винчи и неизвестный создатель Венеры Милосской.
Пока основные народы Европы пожирали сами себя, французы вырабатывали вкус нации, стиль нации, вырабатывали себя и окончательно сложились, как нация, создавшая Париж – огромное, вещественное произведение искусства.
Военные победы для Франции закончились в 1809 году, дальше были только поражения – и это было полезно. Нация начала расти вглубь себя, утончаться, изощряться.
Люблю тебя».
«Мама, мамочка – ты умнее, чем я думала о тебе. Но почему этот ум никак себя не проявил в последующей твоей жизни, в которой не было отца? Или твоя значительность и ум – это всего лишь тень значительности и ума отца? А нет бросающего тень – нет и тени? Но вот теперь я знаю, я вижу и тень, и бросающего ее от себя, за собой или перед собой, всюду или в одном месте. Мать – тень, отец – бросающий тень. Не стало бросающего тень – не стало и тени. Кто же тогда моя мама? Кто та, которую я называла – мама!?»
«15 июля 1996 г. Послезавтра в это же время – я уже в самолете. По дороге к тебе.
Ночь. Пишу в ресторанчике недалеко от гостиницы. Шумно, весело. Слопал огромный кусок мяса с кровью и выпил кружку золотистого пива.
Грустно.
В эту заграницу у меня еще сильнее чувство – что я там лишний. Это все не для меня, точнее, это все мною не заслужено. Я здесь иносторонний.
Знаешь, это все равно как краткое желание, что-нибудь украсть, когда никто не видит. Ты можешь украсть. И совершенно без последствий. И не будет никаких последствий, ничего не произойдет. Никто и никогда не узнает. Но не берешь, ибо чужое. И еще одно чувство оформилось в мысль – я там никому не нужен. Там все и вполне могут обойтись без меня. Без моих усилий и моей тяжбы с временем и за время.
Любовь моя! Радостная моя, сказочная девочка. У нас все получается. Сначала, как водится, самое простое. Давай строить планы. Нет их – нет ничего. Нет будущего – нет настоящего. А между настоящим и будущим – прошлое. Любовь моя, ты меня люби – мне иначе никак.
Странно! Ничего нет. Но я продолжаю верить в твое предназначение. Ты из этого ряда. Как, почему, зачем, кем послан, для чего? – ничего не знаю. Когда и что произойдет?
Утром дал милостыню слепому негру. Он живописно сидел посреди пятидесятой авеню, в ногах у него лежал черный, гладкошерстный пес. Кстати, кровати в американских гостиницах безумных, как правило, размеров. Тоска без тебя. Потянуло в Россию. Именно так. Дом может быть всюду.
Помнишь Репино, под Санкт-Петербургом, где мы жили несколько дней в прошлом октябре. Была поздняя и теплая осень. И там был на несколько дней наш дом. Мы жили на даче у друзей. Помнишь, когда просыпаешься, перед глазами за окнами раскачиваются деревья, ветки колышутся на ветру и задевают душу. Там на берегу Финского залива даже обычная дорога – по берегу залива.
Идешь, идешь, деревья, деревья и вдруг плоское озеро воды, видны с той стороны берега, какие-то сооружения, башни, дома, а внутри водного зеркала рыбаки. Вода неприятно вонючая, слишком спокойная, мертвая, не только берег, но и дно выстланы слипшимся слоем зеленых водорослей. К вечеру небо над заливом приобретает характер представления, божественного представления, по таким ступеням из облаков можно входить к богу; веришь, глядя на такое небо, что где-то там скрыты чертоги, и великим покоем объяты они. И край земли, вот он за горизонтом этого зеркала, и вдруг сближаются горизонты, расстояния спрягаются, а планетный шар сжимается и становятся зримыми его размеры, или наш взгляд приобретает божественный размер и продолжительность. Я вижу, как солнце идет по кругу, я вижу склон земли, за которым начинается уже другая половина, и вот уже только прямые и объемные лучи солнца высвечивают пространство неба над видимым мне заливом, а солнце уже встает для другой страны. Небо остается торжественным и простым, неподвижное, словно мертвое животное, распластанное на дороге. А посреди залива откуда-то со дна поднимаются две огромные собаки и торжественно идут по воде, параллельно моему взгляду, странные видения, порождения моего воображения, они непонятно откуда взялись и неясно куда направляются, бредут неслышно – сквозь жизнь мою и вашу. И еще из воды появится к вечеру остров с деревьями, камнями, может быть людьми или, может быть без них. И почему-то тогда затянулась ранняя осень, пока еще нет почти желтых листьев и совсем нет листопада. Конец октября, а листья совсем зеленые. Но небо пронзительно и протяжно, торжественно и покойно. И осень во всю царствует. А утром, когда я в одиночестве бежал по песчаному берегу, я вновь и вновь видел тот вечерний и несбыточный остров, утром он всегда облит ранним солнцем, чист и свеж, как новорожденный.
