Ровно четыре дня назад дочь похоронила маму на русском висбаденском кладбище, под русским крестом, на зеленой лужайке, на горушке. И казалось, что уже и все.
Потому что Нина тут же встала и ушла. Она ничего не сказала. Вот так мы и расстались.
Я же отчего-то решил, что мы можем здесь же встретиться через неделю. И я пришел сюда же через неделю. Но не дождался ее. Пустыми были и следующая пятница, и третья, пришла она лишь через месяц.
И я ничего о ней не знал на протяжении тридцати дней. Но почему-то чувствовал ее жизнь, ее душу, слышал ее мысли и постигал ее сомнения и движения чувственные и эмоциональные, иногда мне даже казалось, что я постигал ее душевные движения. У меня было полное впечатление вовлеченности в ее внутреннюю жизнь. Я мысленно ее успокаивал, беседовал с ней, радовался за нее, горевал над ее горестями и решал ее задачки.
Часть III. Софья
Когда я вошел в кафе в четвертую пятницу, она уже сидела в углу. И широко улыбалась навстречу мне, так широко, что казалось, она сама провалится в свою улыбку. Она встала мне навстречу и совсем по-детски подставила щеку для поцелуя. Щека оказалась детски сухой, беззащитной и опять же по-детски, просто щекой, а не поводом для чего-то другого.
«Вы меня ждали?» – Вдруг заговорила она на «вы». – «А я не приходила. Посмотрите! Видите, у меня появились новые седые волосы. Теперь их стало значительно больше. Это потому, что месяц тому назад, в пятницу, вечером, 20 июля 2021 года, да! в тот день, когда мы с вами расстались, вечером я нашла дома пакет из Висбадена; пакет из плотной коричневой бумаги, с тиснением V.V. в правом верхнем углу и адресом моим, выписанным твердым маминым почерком. Судя по дате на немецкой печати, пакет отправлен уже после похорон мамы, видимо, согласно последней маминой просьбе. В пакете короткий листок, исписанный мамой. – „Код замка – 1996. В чемоданчике ты найдешь тетрадь с рассказом о твоей бабушке Софье (которую я никогда не видела, даже на фотографии, что немудрено, она ведь умерла во время родов твоего отца) по отцовской линии. Писала не Софья, а твой дед, ее муж, отец твоего отца. Эту тетрадь я получила от твоего отца вместе с его последним письмом (как будто бы он предвидел свою смерть). Это страшно и странно. Но ты не бойся – я же прожила более семидесяти лет, и более полувека из них со знанием этого страха, который поселился в роду твоего отца много сотен лет назад. Держись. Это – твой рок, твой крест, твоя юдоль, твоя забава и твоя забота, и даже отчасти, твой выбор“. – Код замка я набрала спокойно, совсем спокойно, без спешки, код замка на чемоданчике, и нашла тетрадь в черной обложке в рубчик. Да и что мне остается делать?! Читать, конечно. И, конечно, я боюсь. Потому что я знаю, что я не знаю, что меня ждет в этом дневнике, что мне еще предстоит, какие перемены. Я боюсь перемен. И это несмотря на перетряски, которые со мной произошли в течение последнего года, когда мама умирала в Висбадене, разбирая ее старую переписку с моим отцом, а я читала их письма в Санкт-Петербурге. И вот я открыла тетрадь, исписанную размашистыми, летящими словами».
«Шляпа набухла от дождя. Холодного осеннего дождя, способного вызвать неосторожное приподнятое настроение, делающее тебя возвышенным иррациональным идиотом, который ничего не боится, разве что воспоминаний о потерях. Тебя уже никогда не будет рядом. Какое же это горе. Горе! Горе! Горе мое! Ад ее желаний продолжает тяготить мою душу и выворачивает память наизнанку, превращая память в задачу, решение которой позволяет спастись от гибели. Я всегда был в pастеpянности пеpед этим вpеменем, скpывающимся под именем Софья. И всегда мечтал о ней. Ну нет. Хватит пережевывать минувшую смерть.
Прошел год. Боль все равно останется со мной навсегда. Сердце тянущий стон! Зачем я сюда приехал? Убедиться в том, что её уже нет на свете. И ничего нет на свете. Ничего. Господи! Ну за что мне эта тяжесть и эта боль. Кто я такой, чтобы меня испытывать таким страданием, такой памятью, которая со временем усиливается, а по мере ее укрепления, я ухожу в мир памяти, и я становлюсь лишним здесь. Меня уносит все сильнее куда-то, где я никогда не был. Я боюсь и не хочу этого страдания. Мне плохо. Я не знаю, что меня ожидает там. Может быть там ждет меня Софья? А, собственно, зачем я сопротивляюсь? Разве здесь меня кто-нибудь ждет? Разве здесь меня кто-нибудь удерживает? Может быть мне стоило бы уйти в мир памяти, туда, к Софье, где чисто, как в стерильном раю. А что здесь осталось? На месте пещеры на берегу Москвы-реки куча мусора. На всем дух потерянности. Дом стоит пустой и жалкий.
Совсем, как год назад, осенние листья окружили меня неожиданным участливым облаком. Неприкаянные оборванцы – они сопровождают меня, нарушая все земные законы, летят рядом со мной параллельно земле.
Год назад стояла такая же терпкая осень. Промозглый октябрь кишел струпьями мокроты в воздухе, на земле, в глазах прохожих и на окнах домов. И даже капли дождя казались излишне сырыми. Глубокая осень. Листья потеряли неожиданную привлекательность ранней, еще невинной сентябрьской смерти, и превратились в летучий мокрый навоз, который вдруг прилепляется к щеке, и вздрагиваешь от омерзения.
Впрочем, осень привычна. А Софья приехала тогда, год назад, в свою родовую усадьбу в период совершенно не привычного для нее сумасшедшего душевного кризиса. Плохи дела были у нее. Она не знала, или забыла, или разучилась – как жить, зачем, каков смысл жизни, зачем она, собственно, живет. Она переживала период высокой трагедии, переживала глубоко, поскольку происходящие с ней в последние полгода события несли на себе отпечаток глубокого разрушения личности, размывания имени бога в сердце.
У нее было бледное лицо, зачесанные назад волосы и устремленный в никуда взгляд суки. Софья всегда знала о своей сучьей натуре. Но никогда не могла отказаться от удовольствия быть расчетливой и злобной, и быть сильнее мужчин, которые чаще всего ничего не могли противопоставить ее злости и цинизму.
Вчера она попросила меня, своего старинного друга, с которым рассталась года два назад, как она думала тогда, навсегда, поехать с ней в ее родовое имение, где сейчас был захудалый пансионат „Петрово-Дальнее“ – старинная дворянская усадьба, – впрочем, не столь и старинная, – с крысами и прекрасным видом на Москву-реку. Странно, но в восемнадцатом столетии эта усадьба вылядела примерно так же, как и сейчас, в начале второй половины двадцатого столетия. Таже луна. Таже тишина. В этом имении на втором этаже родилась её прабабушка по отцу, отсюда в конце восемнадцатого столетия совершал вылазки в ближайшие деревни ее прапрадед, который перепробовал, как передает семейная легенда, пять тысяч баб; и каждая пятая от него рожала. Да, у Софьи половина центральной России родственники. Согласно той же легенде отец этого записного развращенца был прототипом пушкинского Дубровского. Происходит этот старинный род из Тамбовской губернии, там было первое их родовое имение. Софья принадлежит старинной русской фамилии, женщины котоpой на пpотяжении столетий видели пророческие сны, пpедвидели во сне смеpть цаpей, вождей, пpезидентов, героев, негодяев и даже появление святых, эпидемии, неурожаи, падение цен. В государствах побеждала та сторона, которой помогал пророческий род, отдавая свои пророчества и погружаясь в ткань белого будущего. И тогда черное прошлое становилось долей проигравшей стороны. Разбитые сердца, выгоревшие города и исчезнувшие страны – оставлял за собой род, принадлежащий победителю. Они всегда были при власти, с которой они срослись, да так, что уже не ясно, кто был больше власть – род пророков, или опирающаяся на пророков власть. Род Софьи превратился в инструмент власти. И инструменту все равно – что это была за власть – инструменту плевать на любую власть, на любых людей у власти. Над каждым правителем представительницы рода смеялись почти открыто ему в лицо. Они были при царе, они были при Ленине, при Сталине, затем их перехватывал каждый следующий властитель.
И рок висел над родом. За этот ли дар предвидения или за что иное, род расплачивался коротким сроком жизни своих женщин: бесплодные женщины умирали от остановки сердца в первую же ночь после своего двадцатипятилетия. Второй ребенок, рожденный до тридцати лет, продлевал матери жизнь еще на пять лет, до тридцати пяти. Но не более. Теоретически каждый ребенок должен был продлевать жизнь матери на пять лет, но беда в том, что третий ребенок никогда не выживал в этом роду.
И потому Софья прекрасно знала, как это, если жизнь без ожидания. Трагический дар приучил этот род к жизни без надежды, или, что точнее, сама жизнь превратилась в надежду, когда наслаждаешься одним только чувством сопричастности к своей собственной жизни.
