белых людей. Не далек день, когда наших женщин начнут линчевать за отказ выходить замуж за негров. Не в знак ли покорности неизбежности судьбе, он уже сейчас превращаются в негритянок, папуасок, в монголок? Штаны в обтяжку, мужская сорочка навыпуск, вздыбленная шевелюра, это ли не костюм для встречи жениха полуденного? Современная политика – единственный в мировой истории образец разоружения сильного перед слабым, высшего перед низшим, культурного перед варваром. Мы живем в летаргическом сне, видим, как нас кладут в гроб, зарывают в землю, но не можем ни пальцем пошевелить, ни слова вымолвить»[239].
Понятно, что к христианской традиции истолкования Апокалипсиса все это имело слабое отношение. Скорее, можно было бы говорить о развитии направления «философии заката»[240].
Антихристы – от Гитлера до Горбачева
Не могла быть обойдена в апокалипсической тематике фигура А. Гитлера. В связи с распространением фашизма Г. Федотов обнаруживает современную тенденцию в том, что зло перестает выступать под личиной добра, а выходит на историческую сцену в своем зверином обличии: «Противник, «антихрист», который еще силен, перестал носить маску гуманизма, т. е. человеческого добра. Враждебная христианству цивилизация становится антигуманистической, бесчеловечной. То мировоззрение, которое стояло перед Соловьевым как несокрушимая стена, уже обветшало»[241]. Но Антихрист есть лжемессия, выдающий себя за Христа, возможно, поэтому откровенно антихристианский культ Гитлера не позволил его трактовать как Антихристов. Даже Д. С. Мережковский, обнаруживавший Антихриста в широком спектре исторических персонажей, начиная от Л. да Винчи и заканчивая Николаем I, Гитлера к данному ряду не относил[242].
Порою, прежде всего под влиянием ницшеанства, тема Антихриста переносилась из сферы историософской в психологическую, как дионисийское, антихристово начало в природе человека. Антихристами объявляли себя Н. А. Клюев и А. Н. Скрябин, а каракозовец А. К. Маликов создал секту человекобогов (как антитезу христианскому богочеловеку), активным деятелем которой являлся, в частности, Н. В. Чайковский[243]. Одной из последних известных исторических персонификаций Антихриста стал М. С. Горбачев. «Отметина» на челе генерального секретаря расценивалась как Антихристов знак, накладываемый при вступлении неофита в организацию сатанинского толка[244]. В историософской мысли постсоветской России приход Антихриста связывается с утверждением мондиалистской модели, унификации американской системы ценностей, долларовой фетишизацией, складыванием общества «новых кочевников» и т. п.
* * *
Таким образом, каждая эпоха в развитии русской историософии создавала своего Антихриста, имевшего мало общего со Зверем из Откровения Иоанна Богослова. Тому было предначертано прийти из Вавилонии после тысячелетнего царства Христа и утвердить свой престол в Иерусалиме. Русские мыслители, переживавшие апокалипсическое предание как личную драму, связывали сюжет об Антихристе с российским континуумом. России предписывалось либо победить Антихриста, либо его породить, либо и то и другое. Но важно, что фактически на каждом этапе развития Русь / Россия противостояла Антихристу, приходящему в разных обличиях.
Глава 4
Эсхатология русского раскола
Две компоненты концепции Третьего Рима
Доктрина «Москва – Третий Рим» содержала два компонента: идею о мировом масштабе Римской империи (Московского царства) и о предапокалипсическом характере функционального назначения Московской Руси («четвертому Риму не быти»). Никониане и раскольники, апеллируя к одному и тому же источнику православной идеологемы, сделали акцент на разные ее части. Реформы Никона преследовали цель сближения с малороссами, греками и южными славянами, т. е. выражали космополитическую, мессианскую устремленность национальной идеи. Русская традиция приносилась в жертву «мировому царству». Военная экспансия императорской и даже советской России, отрекшихся от религиозного обличия, имела глубинные истоки в никоновской интерпретации православного учения.
Основополагающим постулатом старообрядческого православия являлась вера в «Святую Русь», т. е. в национальную традицию, отступление от которой равнозначно измене православию. Вера греческая считалась ложной, поскольку была заражена латинскими инновациями. Понятие «русский» оценивалось как тождественное термину «православный». Аввакум призывал восточных патриархов поучиться истинному православию на Руси: «Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство»[245]. Таким образом, старообрядчество выражало национально-традиционалистский аспект русской идеи. В противоположность староверам Никон заявлял: «Я хоть и русский, но вера моя и убеждения – греческие»[246].
Изобличение никонианства
как антихристовой ереси
Никониане обвиняли своих противников в обскурантизме, те, в свою очередь, усматривали за никоновскими нововведениями «латинскую ересь», а в более глубинном измерении – сатанинский культ. Троеперстие старообрядцы представляли как скрытую форму хулы на Бога в виде кукиша, атихристовой печатью, символизирующей лжетроицу: дьявола, Антихриста, лжепророка. Отрицание двуперстья трактовалось как еретическое сомнение по поводу догмата о двуединой природе Христа. Двусоставный четырехконечный крест никониан определялся как «латинский крыж», лишенный сакральности христианской символики. Четвертование ангельской песни аллилуйя рассматривалось как нарушение священной троичности. В изъятии из символа веры слова «истинного» старообрядцы усматривали сомнение никониан в истинности Господа, а удаленный из словосочетания «Рожденно, а не сотворенно» союз «а» мыслился как тот самый «аз», за который многие готовы были погибнуть. Амвон, перестроенный из четырехстолпного (четыре евангелия) в пятистолпный, расценивался как обозначение папы и четырех патриархов. Замена русского «белого клобука», перешедшего на Русь как реликвия святости духовенства из падших христианских царств на «рогатую колпашную камилакву», воспринималась как свидетельство подчинения официальной церкви рогатому дьяволу. В отказе совершения коленопреклоненной молитвы старообрядцы уличали грех гордыни и лености[247].
Никонианская иконопись обличалась Аввакумом как прельщение миром плотским против царства духовного: «Есть же дело настоящее: пишут Спасов образ Еммануила; лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко нем-чин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу: понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя. Христос же Бог наш тонкостны чювства имея все, якоже и богословцы научают нас. Чти в Маргарите слово Златоустаго на Рожество Богородицы; в нем писано подобие Христово и Богородично: ни близко не находило, как ныне еретицы умыслиша. А все то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет все пофряжьскому, сиречь понеметцкому. Яко-же фрязн пишут образ Благовещения Пресвятыя Богородицы, чреватую, брюхо на колени висит, – во мгновении ока Христос совершен во чреве обретеся! Посмотри-тко на рожу-ту, на брюхо-то, никониян окаянный, – толст ведь ты! Как в дверь небесную вместиться хочешь! Узка бо есть и тесен и прискорбен путь, вводяй в живот. Нужно бо есть царство небесное и нужницы восхищают е, а не толстобрюхие. Воззри на святые иконы и виждь угодившия
