В последние годы жизни Екатерины II последний польский король Понятовский, уже после раздела Польши, жил в Гродно, по-прежнему на иждивении императрицы Всероссийской. Он не имел уже никакого значения в политических делах, и императрица уже фактически не обращалась к нему, предоставив наблюдение за ним сменяющимся русским послам в Варшаве. В 1797 году, уже после смерти императрицы Екатерины И, он был приглашен императором Павлом I, весьма к нему расположенным, в Санкт-Петербург. Это особое расположение Павла к Понятовскому возникло значительно раньше, когда великий князь Павел Петрович со своей второй супругой Марией Феодоровной путешествовал по Европе в 1785 году. Тогда польский король, узнав, что августейшая чета проезжает по югу Польши, отправился туда и организовал почётную встречу великому князю и великой княгине, поселил их в роскошных апартаментах замка Вишневец, в то время принадлежавшего графу Мнишеку, женатому на племяннице Станислава-Августа — графине Замойской. В те дни в дружеских беседах будущий император сошёлся с Понятовским по многим вопросам и оставил в своей памяти приятное впечатление от этих встреч и бесед. Поэтому по восшествии на престол Павел, считавший к тому же, что Екатерина незаслуженно плохо относилась к Понятовскому, пригласил бывшего польского короля в Петербург и весьма благосклонно и великодушно принял его со всеми почестями, подобающими коронованным особам. Понятовскому был предоставлен в Петербурге Мраморный дворец — один из дворцов, отличавшихся роскошью и великолепием обстановки. В честь бывшего польского короля были устроены торжественные приёмы и банкеты, организованы дружеские встречи и беседы, напоминавшие прежнее общение великого князя Павла Петровича с польским королем в замке Вишневец Однако, как вспоминает об этом времени Адам Чарторыйский, «вопрос о возвращении Станиславу-Августу его королевства никогда не возбуждался, если не считать нескольких намеков, которые Павел I сделал некогда Костюшко, осуждая принципиально политику Екатерины по польскому вопросу». Чарторыйский и другие польские патриоты считали, что «окруженный внешними знаками внимания и милости императора, пленный король влачил довольно грустное существование в столице, стараясь, быть может, чрезмерной угодливостью заслужить расположение непостоянного монарха, в руках которого находилась его судьба». Иллюстрируя это «грустное существование», Чарторыйский рассказал о присутствии Станислава-Августа на короновании Павла I в Успенском соборе Кремля: «По желанию императора вслед за ним переехал в Москву и польский король, который должен был присутствовать на всех торжествах коронования. Надо признаться, что Станиславу-Августу пришлось играть довольно плачевную роль, когда он должен был следовать за императором, окруженным своим семейством и блестящей свитой. Церковная служба, которой начинается это торжество, чрезвычайно продолжительна. Во время этой службы Станислав-Август, утомленный до чрезвычайности, попробовал сесть в отведенной ему трибуне. Император тотчас это заметил и велел ему сказать, что в церкви он все время должен находиться стоя, — что несчастный король, сильно смущенный, и поспешил исполнить».
Император Павел вместе со своим семейством часто приезжал к Понятовскому в Мраморный дворец на обед, который отличался изысканностью благодаря метрдотелю Фремо. Понятовский ожидал его и на этот раз. Чтобы развлечь августейшую семью, Станислав-Август собирался устроить любительский спектакль и очень деятельно готовился к нему. Однако сбыться этому не было суждено. 2 февраля 1797 года бывшего польского короля Станислава-Августа внезапно поразил удар. Далее Адам Чарторыйский рассказывает: «Известие это быстро распространилось по городу, и мы с братом поспешили в Мраморный дворец. Доктор Беклер уже пустил кровь больному и призвал на помощь все свое искусство, но тщетно. Король лежал на одре смерти уже без сознания, окруженный и опечаленной, и растерянной свитой. Вскоре затем прибыл император со своим семейством. Известный Бачиарелли изобразил эту печальную сцену в прекрасной картине, отличающейся замечательным сходством изображенных на ней лиц. Король умер и был с большой пышностью похоронен в католической церкви доминиканцев в Петербурге». (Поясним: это существующая и теперь церковь Св. Екатерины на Невском проспекте.) Так окончилось земное пребывание одного из первых любовников великой княгини Екатерины Алексеевны, вся жизнь которого была связана затем с императрицей Екатериной И, и даже погребение его осуществилось под сенью церкви Св. Екатерины. Да и сама смерть его оказалась почти точной копией ухода из жизни его любимой женщины, ставшей Всероссийской императрицей.
Но вернёмся в те времена, когда великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась в крайне неприятном положении, обвинённая в глазах императрицы Елизаветы Петровны в разных тяжких грехах.
Когда разразился скандал по поводу связи Екатерины с Понятовским, Елизавета Петровна так разгневалась и рассердилась на Екатерину, что великая княгиня ждала страшного её решения и готова была сама покинуть Россию. Но её непоколебимое желание взойти на трон и твёрдая воля не позволили ей это сделать, и она сумела уговорить Елизавету Петровну и смягчить её гнев против себя.
В этот тяжёлый час Екатерину постигло горе: умерла дочь Анна, рождённая от Станислава Понятовского; в Париже скончалась её мать, Иоганна-Елизавета, — и она осталась без всякой поддержки: враждебно настроенный муж, разгневанная императрица, а люди, которые могли бы её поддержать, сделать этого не в силах, потому что Бестужев в оковах, Понятовский уехал на родину, Захар Чернышёв не в Петербурге, а в Москве, а Сергей Салтыков в отъезде. Но, как говорится, чему быть, того не миновать: неожиданно явилась поддержка в лице блестящего красавца-офицера Григория Григорьевича Орлова (1734–1783).
Дело в том, что весной 1759 года в Петербург, сопровождаемый двумя офицерами, одним из которых был Григорий Орлов, прибыл попавший в плен в битве при Цорндорфе флигель-адъютант Фридриха II — граф Шверин.
Григорий Орлов, исполин и красавец, окончил шляхетский кадетский корпус, основанный императрицей Елизаветой Петровной, начал свою военную карьеру на полях сражений в Семилетнюю войну и был ранен в битве при Цорндорфе. Прибыв с графом Шверином в Санкт-Петербург, он поступил в артиллерию и скоро стал центром офицеров, считавших императора Петра III фигурой, не достойной российского престола, а императрицу Екатерину II, умную, образованную, намного превосходившую своего неумного, невежественного и невоспитанного супруга, подходящей кандидатурой на русский трон. Знакомство Григория Орлова с Екатериной Алексеевной явилось зародышем заговора по устранению Петра III и возведению на престол императрицы Екатерины II. Григорий Орлов взял в свои руки все нити заговора и подготовки переворота, употребив своё влияние среди гвардейских офицеров, таких как Рославлев, Ласунский, Пассек, Бредихин и его родные братья — Алексей и Фёдор Орловы. Впоследствии среди этих офицеров называли и Григория Потёмкина Под руководством офицеров и братьев Орловых, особенно Григория Орлова, солдаты были соответствующим образом подготовлены к принесению присяги Екатерине II. Первенствующая роль братьев Орловых в проведении переворота была очевидна, однако кроме них в заговоре приняли участие: Екатерина Романовна Дашкова, которая сама пришла к Екатерине, предложила ей свои услуги и потому всегда считала себя главной заговорщицей; Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича, уверенный, правда, в том, что Екатерина ограничится только ролью регентши при малолетнем сыне императоре Павле Петровиче; граф Кирилл Разумовский, с которым и Григорий Орлов, и Екатерина Дашкова были в весьма доверительных отношениях, и многие, многие другие, что подтверждается огромным списком лиц, награждённых Екатериной II. После переворота, совершившегося 28 июня (по ст. ст.) 1762 года, многие — не только братья Орловы, но и Дашкова, и Н. И. Панин — считали себя главными руководителями переворота. Однако у самой Екатерины было другое мнение. В письме к Понятовскому она написала: «Всё делалось, признаюсь, под моим особенным руководством». И всё же она, взойдя на желанный трон, щедрой рукой наградила всех участвовавших в деле возведения её на российский престол. А особенно Григория Орлова, с которым вступила в любовную связь еще в процессе подготовки переворота. Первой об этой связи догадалась Екатерина Дашкова. Об этом она так написала в своих Записках: «Возвращаясь от голштинской принцессы, родственницы императрицы, с просьбой дозволить ей видеть государыню, я чрезвычайно изумилась, заметив Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу) в одной из царских комнат. Перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать; я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из верховного совета, мне приводилось их часто видеть у моего дяди в царствование Елизаветы. „Что такое с вами?“ — спросила я его с улыбкой. „Да вот императрица приказала распечатать это“, — отвечал он. „Невозможно, — сказала я, — нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, официально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я не можем иметь притязания на это право“… Проходя к императрице через ту комнату, где Григорий Орлов лежал на софе, я нечаянно заметила стол, накрытый на три прибора. Обед был подан, и Екатерина пригласила меня обедать вместе. Войдя в залу, я с крайним неудовольствием увидела, что стол был подвинут к тому месту, где лежал Орлов. На моем лице отразилось неприятное чувство, что не укрылось от Екатерины. „Что с вами?“ — спросила она. „Ничего, — отвечала я, — кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости“. Тогда она посадила меня рядом с собой, как будто в укор Орлову, который изъявил желание оставить военную службу. „Подумайте, как это было бы неблагодарно с моей стороны, если бы я позволила ему выйти в отставку“. Я, конечно, была не совсем согласна с ее мнением и прямо заметила, что она как государыня имеет много других средств выразить свою признательность, не стесняя ничьих желаний.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
