– Марьянка сейчас выйдет. Доедает.
– Как она, не кашляет? – заволновалась она.
– Нормуль, – успокоила ее воспитательница.
– Хочешь еще курить? – осужденная протянула мне мою же пачку.
Я улыбнулась кончиками губ, стараясь сглотнуть эту странную тоску, подступившую не пойми откуда, взяла сигарету. Она тут же убрала пачку куда-то в карман, запрятанный в складках этого то ли платья, то ли тюремного халата, и вытянула ноги в беленьких носочках и плоских туфлях-лодочках без каблука.
– Как там воля? – вдруг спросила она.
Я задумалась. Что надо сказать? О чем она спрашивает? Не о пробках же ей говорить?
– По-разному.
– Ходят люди по матушке-земле?
– Ходят.
– Это хорошо, – удовлетворилась она, и тут из здания выбежала чернявенькая худенькая девочка в желтом платьице, и соседка моя тут же бросилась к ней. Марьянка повисла на шее у матери, и они простояли так несколько минут, не разнимая рук.
Я снова с удивлением отметила слезы, наполнившие мои глаза. Сидеть здесь стало почти невыносимо. Я провела «в неволе» всего лишь несколько часов, но уже задыхалась и мечтала вырваться из этого плена. Что бы стало тут со мной через пару недель? Впрочем, говорят, человек ко всему привыкает. Только не к маленьким грудничкам-арестантам, к этому привыкнуть невозможно.
Еще одна воспитательница выкатила несколько сдвоенных и одиночных колясок – весь набор, как я поняла, детских душ, живущих в этой колонии общего режима. Коляски были расставлены плотно друг к другу, чтобы поместиться на не слишком большом солнечном пятне. Из-за забора и колючей проволоки почти вся площадка находилась в тени. В одной коляске кто-то ворочался и кряхтел, воспитательница качала эту коляску и недовольно морщилась – как бы этот ворчун не перебудил весь боевой отряд. Из подъезда, заплаканная, вышла Дарья с моим Журавлевым.
– Что-то случилось? – спросила я.
Даша глубоко вздохнула, чтобы справиться с собой.
– Не могу от него уходить, – прошептала она и отвернулась.
Синяя Борода, чурбан бесчувственный, начал тут же давать мне какие-то распоряжения. Мне надо было сразу по выходу ехать в прокуратуру, там занимать очередь в архив. Потом обзвонить каких-то людей.
– Хорошо, что дело тут же, в Самаре. А то бы мы помотались. Ну, Дарья Матвеевна, что-то надо передать кому-то?
– Вы скажите, чтобы памперсов передали. Памперсы тут в дефиците, пусть не тратятся на всякую ерунду, – пробормотала Даша. – Мне ничего не надо, а у него опрелости. Пусть купят на размер больше и самую большую пачку. Лучше две.
– А сколько вашему? – спросила я.
– Скоро год, – улыбнулась и подняла голову она.
Я задумалась и поняла, что, значит, она ходила беременная все предварительное следствие, и на суде, возможно, тоже. Родила, значит, уже здесь.
– Как зовут?
– Ванечка. – Она приходила в себя и на меня вдруг начала смотреть по-доброму. До этого она воспринимала меня как пустое место. Такой ходячей журавлевской борсеткой, говорящим органайзером.
– Нам пора, – заметил босс, поглядывая на часы. – У нас еще куча дел.
– Да, конечно, – кивнула Дарья.
Я видела, что ей было жаль, что мы уходим, хоть мы и были, по сути, ей совершенно никто. Я догадывалась, что для нее и для всех них вообще мы – это что-то новое, какое-то движение, свежее лицо. Напоминание о внешнем мире. Мы уйдем, и все снова покроется плесенью и забвением. Кучка людей на острове, огороженном бетонной стеной, в невыносимой невесомости и обездвиженности.
– Скоро обед, – подошла к нам сопровождающая, и через некоторое время мы оказались на улице.
Странное это было чувство. Вроде бы, если мыслить географически, ничего не поменялось. Мы стояли не просто в том же самом квадрате, мы остались в радиусе нескольких метров. Один и тот же воздух, но он входил и выходил из легких по-разному тут и там. С этой, внешней, нашей стороны стены с колючками дышалось куда легче и солнце светило ярче, веселей. В первое мгновение я даже зажмурилась и подставила лицо солнцу, стараясь как бы смыть с себя солнечным светом ощущение застенка. Да уж, не пионерлагерь, это точно.
– Вы готовы? – нетерпеливо потормошил меня Журавлев.
Я села за руль, настроила навигатор и понеслась. В течение всего дня у меня больше не было времени не то что подумать о чем-то, даже вздохнуть. Я бегала по каким-то инстанциям, собирала документы, записывала и расшифровывала разговоры Синей Бороды с какими-то людьми, не слишком-то улавливая хода его мыслей. Я только поняла, что многие из этих людей были вкладчиками того самого паевого фонда «Дар», признанного впоследствии пирамидой и мошенничеством. Вечером, вернувшись в отель практически без ног, рук и прочих частей тела, я тоже не имела ни сил, ни желания ни о чем думать.
– Эти бумаги надо просмотреть. Если найдете где-то подпись Крутикова Павла Ильича или хотя бы упоминание о нем – откладывайте в одну стопку, бухгалтерские документы, первичка – во вторую, бумаги за подписью Петрушиной – в третью, – выпалил он после того, как я рухнула в кресло гостиной.
– Сейчас? – Я с ужасом посмотрела на весомую (килограмм на пять) стопку каких-то бумаг, копий и факсов.
– Вы устали? – нахмурился он. Такого явления, как рабочий день, усталость, трудовое законодательство, для Синей Бороды не существовало. Он был в процессе, значит, и все должны были плюнуть на все остальное.
– Нет, что вы, – вздохнула я. Покой нам только снится, лишь бы только начальство было счастливо и спокойно. – Что такое первичка?
– О. Это первичная бухгалтерская документация, – «пояснил» он так, словно я каждый день имела дело с такой документацией.
Методом тыка я выявила, что в представленной стопке «первичкой» являлись платежные поручения, накладные и иногда счета-фактуры. Фирмы, имена и формы были разными. Договора, обязательства, копии каких-то свидетельств о собственности, протоколы собраний – целая туча бумаг. Все это позволило мне безболезненно и нескучно провести вечерок, тесно и по-дружески разделяя гостиную нашего номера с без устали что-то печатающим Синей Бородой. Он сидел и внимательно отчитывал написанное, правил, сверялся с законами, запрашивал что-то из Интернета.
Он все-таки очень умный, мой Журавлев. Такой умный, что я даже не могу представить себе, насколько он умен. И красив, особенно если смотреть на него исподтишка, в профиль. Заостренные черты, худое лицо, на котором редко появляется улыбка, разве что саркастическая или насмешливая. И все же было в нем что-то беззащитное. Что-то, от чего я вдруг снова вспомнила личико Ленки Большаковой, девочки с тюремной площадки. Работать сразу стало труднее. Я никогда не была особенно впечатлительной или нервной, но тут отчетливо почувствовала странное желание снова стать дельфином и уплыть далеко-далеко, желательно, потеряв память и выкинув все мысли из головы. Разве место там, в тюрьме, детям? Как можно рожать, чтобы потом бросать? На фоне того, что я видела, мое собственное детство предстало передо мной в радужных тонах. Подумаешь, родители ругались, подумаешь, отец – бандит. Кому бандит, а кому и честный, успешный бизнесмен, надежда страны и опора предпринимательства. Все на свете условно, кроме серого забора и колючей проволоки. В них все предельно, исчерпывающе ясно.
