У каждого, наверное, есть своя ахиллесова пята. Кто-то постоянно попадает в аварии, у кого-то все время крадут кошельки и сумки, кому-то по жизни попадаются одни мерзавцы. Я, как и мама, тоже совершенно не умела пить. Зная за собой эту досадную семейную особенность, которая в моем случае состояла не в том, что я пила много или как-то неправильно, а именно в том, что все мои жизненные проблемы возникали именно из-за алкоголя, я старалась вообще не пить. Или если уж пить, то мало и пить только в каких-то гарантированно безопасных местах типа Варечкиной квартиры. Но бывали дни... Такие, как сегодня, с детьми за решеткой. Бывали моменты, когда я просто не справлялась с собой.
– Вы любите жару или холод? Завтра, говорят, будет еще жарче, – поделился Журавлев, глядя на меня блестящими от выпитого глазами.
Оказывается, и у него на лице может появляться румянец, отчего моя Синяя Борода становится похож на молодого Олега Меньшикова, того, в «Покровских воротах». Я смотрела на него, и с лица моего не сползала улыбка. Мы разговаривали приятельским тоном, сидели в ресторане уже третий час, была глубокая ночь, и оба прекрасно понимали, что завтра рано вставать, что давно пора спать... Мы были пьяны, но не настолько, чтобы забыть обо всем. Что-то происходило между нами, что-то такое, от чего я обычно бежала без оглядки, лишь только почуяв. Все было не так, как должно, но я сидела и смотрела на него украдкой. Я знала его уже очень хорошо, работая на него все это время. Я видела его склоненным над бумагами, видела хищником, охотником, расставляющим силки в судах, видела растерянным в моменты, когда что-то шло не так, отходило от задуманного им плана. Его нервные пальцы крутили бокал на тонкой ножке, на рубашке поло виднелось пятно от чернил. Он был такой же, но совершенно другой. Я будто смотрела сейчас на него каким-то другим зрением, инфракрасным или еще каким.
– Я не против жары. Я слишком худая, все время мерзну. Даже летом могу носить свитер.
– Вы похожи на летящего журавля, – пробормотал он, – или на олененка на тонких ножках, который еще только учится ходить.
– Я умею ходить, – обиделась я.
– Иногда кажется, что вас сдует ветром.
– Вы мне делаете комплимент или обидеть норовите? – хмыкнула я, облизывая пересохшие губы.
Я увидела его мужчиной, другим человеческим существом, которое можно взять за руки, которому можно положить голову на плечо. И от мысли об этом меня бросило в жар. Никогда ведь, по сути, я не хотела положить кому-то голову на плечо. Всю свою не слишком долгую жизнь я хотела только одного: чтобы меня оставили в покое. Я хотела быть свободной и ничьей. Сейчас я совершенно не могла вспомнить, зачем это мне было нужно – быть свободной. От одной мысли, что Синяя Борода сейчас вдруг придет в себя и скажет, что нам пора, мне становилось буквально физически плохо. Я боялась, что любое мое неосторожное движение оборвет этот странный, необъяснимый вечер. Конечно же, это был алкоголь. Что же еще? Больше нечему!
– Что ж это такое? – вдруг посерьезнел он и в упор посмотрел на меня.
– Что вы имеете в виду, Максим Андреевич? – лукавила я.
Усталость была почти непереносимой, но ее заслоняла волна каких-то странных токов, бежавших по моей коже, бравших начало от солнечного сплетения. Эта волна не давала мне отдаться этой усталости или уснуть. Я была усталой и взбудораженной в одно и то же время. И достаточно сильно пьяна. Или, наоборот, недостаточно.
– Не знаю. – Он отвернулся, принялся искать что-то по карманам. Выражение растерянности снова появилось на его лице. Потом он остановился, закрыл лицо ладонями и принялся растирать пальцами глаза.
– У вас только один сын? – поинтересовалась я, только с одной целью – удержать его, сцепить слова в цепи, не дать ему подумать о чем-то рациональном. Я поражалась самой себе, но мне хотелось остаться. Ему – тоже. Он отвел руки от лица, посмотрел на меня устало, потом кивнул и слабо улыбнулся.
– Нет. Еще есть дочь, она учится в институте.
– Они живут в Москве?
– Да, конечно. Но мы... мы не очень-то общаемся.
– Почему? – удивилась я.
Он рассказал, что их развод с женой был болезненным, что дочь теперь настроена против него. И что развелись они из-за того, что у его жены появился другой. Когда он говорил о жене, его лицо искажала гримаса боли, а имя ее – Елена – он произносил с придыханием, почти шептал. И бледнел при этом. Впрочем, про нее он сказал всего пару слов, не вдаваясь в подробности. Но и этого хватило. Я с удивлением отметила про себя, что мысль о том, что Синяя Борода кого-то любил, а может быть, любит до сих пор, мне неприятна.
– Ладно, моя дорогая помощница, надо нам идти, – наконец все-таки сказал он. Конечно, он. В любом состоянии, в любое время Максим Журавлев отдавал себе отчет в том, что надо, а чего не надо делать. И здравый смысл все-таки проснулся в нем. Я почувствовала легкое сожаление, такой быстрый, но острый и ощутимый укол в области сердца.
– Да, надо идти. Завтра много работы.
– Сегодня, – поправил меня он и замолчал.
Мы чуть-чуть помолчали, неловко покашливая и пересекаясь робкими взглядами, потом встали. Журавлев бросил на стол какие-то деньги, подал мне руку, чтобы помочь выйти из-за стола, проводил к лифту. Напряжение достигло своего предела, оба мы понимали, отчетливо чувствовали, что, если уж и совершать какие-то глупые и необдуманные поступки, то только сейчас или никогда. Закроются двери комнат, каждый из нас останется в своей собственной клетке, на чистых, пахнущих хлоркой гостиничных белых простынях. Мы будем сидеть бессонно и смотреть сухими красными глазами на непрошеный рассвет и чувствовать горечь послевкусия растраченной попусту ночи. А потом все придет в норму, войдет в свою колею. И оба мы, наверное, будем рады, что ничего не произошло. У каждого из нас была своя жизнь, свои цели, свои страхи, застилающие нам глаза. Я увидела, как буду гулять одна по улицам старой Москвы и радоваться тишине своей жизни. А он – он просто забудет обо всем, нырнув в пучину своих бумаг. Теперь я подозревала, что он – мой Журавлев – не всегда был таким. Когда-то у него была семья, была жена, любовь. А теперь все выгорело, осталось только пепелище в мятом дорогом деловом костюме, в рубашке поло. Работа – тоже наркотик, тоже анестезия. Интересно, каким он был раньше? Каким он был молодым? Улыбался ли? О чем мечтал?
– Я... очень приятно провела этот вечер, – сказала я, когда мы вошли в лифт. – Спасибо вам.
– Вам спасибо. Иногда же надо все-таки...
– Что-то, кроме работы? – подсказала я, нажимая на наш этаж.
– Да. Что-то кроме, – повторил он, стоя напротив меня в узком закрытом пространстве.
Мы смотрели друг на друга, и чем тише, чем молчаливее были мы, тем взрывоопаснее становился воздух в лифте. Наши взгляды, соприкасаясь, создавали молнии, сотрясали воздух между нами. Я попыталась приоткрыть губы, чтобы что-то сказать, но в этот момент раздался короткий мелодичный звонок, лифт остановился и открыл двери. На лестничной площадке никого не было, и только длинные прямые линии ковровых дорожек уходили в бесконечность и ночную тишину. Мы стояли, не двигаясь. Ни один не сделал и шага. Его лицо стало серьезным и напряженным, он глубоко дышал и смотрел на меня, не сводя глаз. Я же глубоко вдохнула и шагнула вперед. К выходу, не к нему. И что-то порвалось, какая-то невидимая нить тут же оборвалась, и обрывки ее оттащили нас в стороны друг от друга. Я вышла из лифта, расколотая на две части. Одна моя часть была безумно горда тем, что я совершила. Верность принципам, все такое. Но другая моя часть готова была избить меня кулаками за то, что я сделала.
