— Подойди-ка поближе, Шмулик…
Шмулик почувствовал боль в висках, словно от укола; лицо его слегка перекосилось: разговор, затеянный матерью, казался ему мучительным.
В смятении услышал он, что мать произнесла имя Миреле. Она рассказывала, что вошла к ней в комнату и пыталась с нею заговорить, но та ее перебила и ответила так, как может ответить только душевнобольной человек:
— Я не хочу разговаривать, я хочу молчать.
Потом в речах матери стало часто повторяться слово «развод».
Это беспрерывно повторяющееся слово начало раздражать его. Нахмурившись, передразнил он мать:
— Заладила, развод, развод… Только и знает, что развод…
Сердито проворчал он эти слова, вызывая в воображении образ Миреле, лежащей теперь в постели в своей комнате. Захотелось уйти отсюда, крепко хлопнуть дверью. Но вдруг поднял голос отец, поддержавший мать:
— Как же быть, если не решиться на развод? Ведь другого выхода нет…
Мириам Любашиц поднялась с места, соглашаясь с отцом:
— Так жить нельзя.
Мать тоже приподнялась:
— С тех пор, как свет стоит, ничего подобного не было слыхано.
Больше ничего не сказали — и все вышли из комнаты, оставив его одного — все, что нужно было, уже высказано.
Мать подошла в столовой к студенту Любашицу и шепнула ему.
— Иди-ка ты к нему в кабинет… Потолкуй там с ним… Тебя он уважает…
Молодой Любашиц поплелся в кабинет, поскреб там синюю бумагу, прикрывавшую письменный стол и, собравшись с духом, заговорил:
— Ну что ж, если Миреле тебя не любит… Она и замуж-то, видно, вышла, не любя… Вот видишь; не хочет с тобой жить… Ведь насильно мил не будешь…
Шмулик стал к нему спиной и вслушивался в звук этих слов: «Если Миреле тебя не любит…»
Он не мог сообразить, говорит ли это Миреле сама, или Любашиц, полагающий, что знает чувства Миреле. Но вообще… если все его родные убеждены в этом, да и Саул тоже уверяет, что Миреле он постыл, значит, это так и есть… Саул не станет болтать без толку. А если он ей в самом деле в тягость, так нельзя, разумеется, силой заставить ее жить с ним.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, он вышел вдруг из кабинета, оставив там Саула одного, и, сгорбившись, вошел в соседнюю темную детскую. Окно было занавешено темной материей. Дети спали уже в своих кроватках, расставленных вдоль стен, и легонько похрапывали. Прислонясь спиной к занавешенному окну, он задумался: «Значит, придется развестись с ней, с Миреле… А потом будет она жить у отца своего в маленьком городке… А он, Шмулик… Он останется здесь… останется один. И не женится уже никогда… Да и где уж там думать о женитьбе… Загублена жизнь ни за что ни про что… навсегда загублена…»
Волной нахлынула жалость к самому себе, и сжалось от нее сердце… Все в столовой вдруг смолкли, услышав отдаленные рыдания.
— Кто это? — испуганно спросила мать и, вся замирая, стала прислушиваться к звукам, доносившимся из детской.
Было тихо, и, казалось, слышно было, как билось сердце. Вдруг кто-то громко произнес:
— Ничего, пусть выплачется.
Все обернулись и с удивлением увидели, что произнесла эти слова сестра Шмулика, Рика. Она знала от знакомого студента об отношениях Миреле и Натана Геллера, но все время молчала, считая неудобным рассказывать об этом дома… А теперь… теперь уже нечего скрывать: однажды вечером, проходя со знакомым студентом по улице, где живет Натан Геллер, она видела, как Миреле шла одна по улице, со стороны предместья, а потом свернула и пошла прямо в подъезд, где находится квартира Геллера.
Глава десятая
Шмулик сидел запершись в своей комнате и ни за что не хотел выйти оттуда. Мириам Любашиц вертелась в столовой. В последнее время она даже ночевала здесь со своим ребенком; у нее был сосредоточенный вид опытной акушерки, пациентка которой, находящаяся в соседней комнате, уже почувствовала приступы родовых болей. Она сразу высказала свой взгляд на положение вещей:
— Если Шмулик действительно соглашается на развод, незачем пускать его туда, к Миреле.
И слова ее подействовали. Родители Шмулика нашли ее совет разумным и решили не пускать сына домой.
В большом доме царил теперь беспорядок; все выглядело необычно, словно в доме был тяжело больной. В гостиной, где валялись в беспорядке разные предметы обихода, было накурено и грязно; по целым ночам шли совещания; ели не вовремя. В столовой стол оставался накрытым с двух часов дня до самого вечера, и детишки ходили голодные, как будто был пост. Однажды было уже совершенно темно, когда детей наспех усадили за большой стол и подали им обед; а взрослые все еще сидели в гостиной и беседовали с тем обходительным господином, другом дома, которого когда-то послали к Гедалье Гурвицу, прося передать: «Зайденовские не требуют от вас ни наличных денег, ни обещаний».
Накануне вечером семья вызвала этого приятеля телеграммой; теперь все сидели вокруг него и посвящали его в подробности создавшегося положения:
— Если Миреле не согласится на развод, надо ей определенно заявить: она будет обеспечена; Зайденовские готовы дать ей шесть тысяч за развод.
Шмулик был в совершенном смятении и не принимал участия в совещаниях.
Вся прошлая жизнь казалась ему каким-то туманным видением, и он расхаживал взад и вперед по гостиной, не слушая речей окружающих и думая о том, как будет протекать жизнь его без Миреле; он представлял себе, как по субботам будет он ходить в синагогу, где прихожане собираются выбрать его старостой, и как люди, молящиеся у восточной стены[18], будут указывать на него пальцами: «Вот этот молодой человек развелся, бедняга, с женой: не хотела с ним жить первая жена».
Когда совещание закончилось и Шмулик вышел из комнаты, Мириам подошла вплотную к приветливому еврею, другу дома, и стукнула его пальцем по лбу.
— Ну и голова же у вас, дяденька, — сказала она, намекая на его содействие браку Шмулика с Миреле, — ведь эту кашу, в сущности, вы-то заварили!
Приветливый человек был весьма сконфужен. Он как-то весь сгорбился и озабоченно развел руками:
— Ну как же? Разве мог я предвидеть? Была как будто очень славная девушка… премилая была девушка…
И после того как все разошлись, оставив его одного в гостиной, он стал расхаживать взад и вперед, упорно о чем-то раздумывая и порой бормоча про себя:
— Ну как же? Разве можно было предвидеть?
Около двенадцати часов дня обходительный человек, друг дома, постучался к Миреле.
Чувствовал он себя прескверно. Босоногая служанка, встретив его в столовой, проводила его до самых дверей спальни, все время уговаривая:
— Ох, дяденька, лучше не стучите — плохо вам придется…
Войдя в комнату, он отвесил превежливо поклон, сделал еще два шага вперед и снова раскланялся. Одет он был в черный сюртук и не знал, куда девать руки; добродушное лицо его застенчиво улыбалось.
— Вот я и явился, — сказал он, как бы подсмеиваясь над самим собой, — потолковать с вами пришел.
Миреле в домашнем капоте и туфлях лежала в кровати. Она была сердита на гостя, которому пришлось открыть дверь, и глядела в сторону. За последние две недели, проведенные взаперти, она сильно осунулась; как бы назло и самой себе, и другим она совершенно перестала говорить.
Досадно было, что к ней пристают и подсылают посредников для переговоров. Слегка приподнявшись на кровати, она сказала:
— Будьте любезны сообщить моей свекрови: если со мною что-нибудь случится, я сама немедленно дам ей знать.
Она была уверена, что посетитель тотчас же удалится; но он лишь смущенно заулыбался.
— Понимаете ли, дело вот в чем…
Пот выступил у него на лбу; он вынул платок, уселся неподалеку от нее и отер лоб.
— Да. Так вот, мне все это очень прискорбно, да… Но понимаете ли, они считают меня близким другом и говорят, что я немного виноват… так мне уж приходится… Да… да… вот; у нас, евреев, такое правило: если муж и жена, упаси Боже, не ладят между собой, а детей у них тоже нет… Вот хотя бы моя дочка — всего год назад развелась она с мужем…
Миреле приподнялась на кровати. Сердце ее учащенно билось.
— Что?.. Развод? — вдруг перебила она его. — Хорошо, хорошо… Передайте им, пожалуйста, что я согласна.
Посетитель был смущен. Он поднялся с места, не веря своим ушам.
— Ну, так я им это сейчас и передам, — пробормотал он задумчиво и направился к выходу, но у двери остановился, задумался и опять обернулся к ней:
— Они хотят вас обеспечить, свекровь и Шмулик… Они просили вам передать…
Но она не дала ему договорить:
— Ладно, ладно…
Когда он вышел, она улеглась на прежнее место. В сущности, думалось ей, ничего нового не произошло; она принялась за прерванное чтение.
