все вам правду рассказываю, но прошу вас об этом никому не говорить, даже своим, т. к. между вашими есть служащие в Охранке“. И называет между прочим одно лицо (мне Зензинов фамилии не назвал), которое состоит в Моск. комитете. Затем субъект назвал лицо, которое ведет сношения с агентами, и дал его адрес – мне удалось узнать его от Зензинова – это Дмитрий Васильевич Попов, живет на 6-й Ямской в доме Заводова, № 65, кв. 4. Кроме он указал, что на 3-й Ямской в угловом красном доме, № не помнит, кажется, 65 или 66, находится извозчичий двор Охранки, там живет шесть извозчиков, которые выезжают ежедневно в 8—10 утра, так что он предлагает их установить. Извозчики, которые занимаются слежкой. Этот субъект рассказывал обо всем: как ведется слежка, и потом он обещал предостерегать от назначенных ликвидаций. Кроме этого, он советовал ничего у себя не держать и отказываться от показаний. Тогда, по его мнению, вас всегда выпустят, потому что „прокурор нашим шпионским показаниям никакой цены не придает“. Счел долгом это Вам сообщить, но все это очень щекотливо – мне Зензинов это передал под большим секретом. Прошу Вас это деликатно использовать».
Из письма Азефа Ратаеву, Москва 24 июня/7 июля 1904. Напечатано в «Былом», № 1 (23), июль 1917 г.)
Летом вместе с Никитским я поселился на даче в окрестностях Москвы, верстах в сорока от нее, на станции Раменское по Казанской железной дороге. Там мы занимались распространением написанных нами и нами же отпечатанных на мимеографе листков, разъяснявших смысл Русско-японской войны (нашу «типографию», то есть мимеограф, и наш склад литературы мы прятали в лесу, завернув все это в клеенку и зарыв в землю). Когда мы по нашим делам ездили в Москву, то на обратном пути принимали всевозможные меры предосторожности, чтобы не выдать своего местожительства; кажется, и в самом деле нам это удалось. Распространяли мы наши листки следующим образом. В то время именно по Казанской железной дороге отправляли из Москвы через Сибирь воинские эшелоны. Мы подкарауливали эти поезда, лежа под деревьями возле железнодорожного полотна. У нас были заготовлены папиросные коробки, куда мы закладывали, между папиросами, наши листки.
Когда поезд с солдатами приближался, мы выходили к рельсам и, стоя возле проходившего медленно поезда, бросали наши коробки с папиросами и листками в открытые окна и двери (солдаты обычно ехали в товарных вагонах, так называемых телячьих теплушках, и их двери были всегда широко раскрыты). В то время солдаты привыкли к тому, что их одаривали в пути разного рода подарками, и прежде всего папиросами, и поэтому охотно ловили на лету наши коробки. Таким образом, мы распространили множество листков.
Однажды, это было 15 июля, Никитский вернулся из города в большом возбуждении. Еще издали он махал рукой. «Поздравляю! Поздравляю! Вы сегодня счастливейший человек на свете – какой подарок: убит Плеве!» (15 июля был день моих именин). И он показал мне экстренную телеграмму, привезенную им из Москвы: «Петербург. Сегодня, в 10.45 утра, близ Варшавского вокзала, брошенной бомбой убит министр внутренних дел Плеве». Это было лучше всяких прокламаций!
Да здравствует Боевая организация! Мы сейчас же составили несколько текстов, озаглавив каждый из них «Казнь Плеве», выкопали нашу типографию и всю эту ночь занимались печатанием. К утру было готово около десяти тысяч листков. Мы на другой день отвезли их в Москву и отдали товарищам для распространения. В их распространении мы приняли участие и сами.
Убийство Плеве было принято восторженно в самых широких кругах. Когда первая весть об этом распространилась по городу, незнакомые обменивались поздравлениями – лица многих сияли, как будто пришла весть с войны о большой победе. Это и действительно была большая победа революции.
В Петербурге в этот день происходил съезд кадетов (конституционалистов-демократов). И когда весть об убийстве Плеве была получена, съезд разразился аплодисментами, хотя, как известно, либералы вовсе не были сторонниками эсеровского террора.
Много лет спустя характерный эпизод мне рассказал В.А. Маклаков. Его хороший знакомый ехал в этот день куда-то из Москвы за город на именины. В вагоне он встретился с очень известным земским деятелем (В.А. называл и фамилию, но я ее сейчас запамятовал). «Слыхали новость?» – «Нет, что такое?» – «Плеве убили!» Лицо земца просияло. Он снял шляпу и занес руку, чтобы перекреститься, но вовремя спохватился: ведь это было против его политических убеждений! На секунду – одну только секунду – он задержался и все-таки перекрестился со словами: «Царствие ему небесное!»
Чтобы лучше понять то общее ликование, которое охватило самые разнообразные и самые широкие круги при вести об убийстве Плеве, не мешает вспомнить, кем был Плеве. Когда он был назначен министром внутренних дел (сейчас же после убийства нашей партией его предшественника на министерском посту, Сипягина), в беседе с корреспондентом парижской газеты «Матэн» Плеве заявил: «Я – сторонник крепкой власти во что бы то ни стало. Меня ославят врагом народа, но пусть будет то, что будет. Охрана моя совершенна. Только по случайности может быть произведено удачное покушение на меня. Еще два месяца – и революционное движение будет сломлено». И твердой рукой начал борьбу с революцией.
Он сек крестьян, зверски избивал стачечников-рабочих и демонстрантов-студентов. При нем в рабочих стреляли в Ростове, Тихорецкой, Батуме, Харькове, Златоусте, Тифлисе, Баку, Киеве, Одессе, Екатеринославе. За участие в крестьянских волнениях в Полтавской и Харьковской губерниях были отданы под суд 1029 крестьян. Крестьян не только пороли при усмирениях. Были установлены десятки случаев изнасилования чинами полиции и казаками крестьянских жен и дочерей. Председатель суда запретил защитникам касаться «взысканий, наложенных административной властью».
«Я до сих пор не знал, что изнасилование также относится к числу административных взысканий», – заявил на суде один из защитников.
При Плеве произошел ряд еврейских погромов, организованных правительством и полицией, в том числе знаменитый погром в Кишиневе (6–8 апреля 1903 года). Кроме того, были погромы в Гомеле, Киеве, Екатеринославе, Одессе, Ростове, Баку и Варшаве. То, что Сипягин делал грубо, Плеве делал виртуозно, утонченно. То, что Сипягин делал грубыми порывами, Плеве делал хладнокровно, систематически и последовательно. Сипягин ломал, Плеве подготовлял и планомерно выполнял.
Известен его разговор с графом Шереметевым, бароном Фредериксом и другими придворными о том, что он будет делать, если в Петербурге произойдет
