демонстрация. «Высеку», – кратко заявил Плеве. Собеседники усомнились и что-то промямлили о засеченных губернатором Оболенским крестьянах. «Губернаторы иногда увлекались, – хладнокровно ответил Плеве, – но я же вам говорю: не засеку, а только высеку». – «Ха-ха-ха, а курсисток?» – «С тех и начну», – цинично ответил Плеве.
Он преследовал писателей, высылал их, останавливал газеты и журналы. «Литература, – заявил Плеве в разговоре с вызванным к нему для объяснений известным писателем H.К. Михайловским, – это очаг революционных идей. Конечно, литература – неизбежное зло, с существованием которого приходится мириться. Но никаких демонстративных действий с ее стороны мы не допустим». Наконец, самая война с Японией тогда была задумана в значительной степени именно Плеве[31] – это была его последняя карта, чтобы отвлечь внимание от внутренних дел, последняя карта тиранов всех времен и народов. Свыше двух лет царствовал Плеве, но в конце концов пал от руки ненавидимой им революции.
Покушение было подготовлено и выполнено блестяще. Главными организаторами этого дела были Азеф и Борис Савинков. С Савинковым я познакомился в свой приезд в Женеву осенью 1903 года. Познакомился у Михаила Рафаиловича, который относился к Савинкову с нежной любовью и называл его «нашим Вениамином»[32]. Тогда Савинков, действительно, был еще молод (он был только на один год старше меня). В революционном движении он принял участие, когда ему было 20 лет; был в Петербурге арестован и сослан на север России (в Вологду). Оттуда бежал за границу. В Женеве я с ним встретился через несколько месяцев после его приезда туда. Он очень отличался от других революционеров. Тщательно, даже франтовски одевался, держался в стороне от других.
Во всей его натуре ярко сказывался индивидуализм, он был блестящим собеседником и рассказчиком, писал стихи. В Петербург, за несколько месяцев до покушения, он приехал с английским паспортом: ему очень подходил вид бритого надменного англичанина. Согласно выработанному с Азефом плану, он снял в центре города, на улице Жуковского, богатую квартиру, в которой поселился с Дорой Бриллиант, игравшей роль бывшей певицы из «Буфа» и его любовницы. Кухаркой у них была Ивановская, старая революционерка, участвовавшая в конце 70-х годов еще в «хождении в народ» и долго прожившая в сибирской ссылке. Роль лакея исполнял бывший студент Егор Сазонов.
В организации были еще четверо, живших в Петербурге под видом легковых извозчиков, продавцов газет и папирос. Среди них папиросником был Иван Каляев. Задача этих четверых состояла в том, чтобы выследить образ жизни Плеве, а главное, всю обстановку его утренних выездов в Царское Село по четвергам с докладами к царю. Как внутренняя жизнь в квартире, так и поведение во время наблюдения на улицах были строго разработаны за много месяцев до этого на совместных совещаниях, которые происходили на специальных для этого встречах в Киеве, Москве и Харькове.
На тщательной разработке всех деталей особенно настаивал Азеф. Савинков любил это называть «японской работой». Работа эта продолжалась несколько месяцев – необходимо было ударить наверняка. Жизнь заговорщиков была полна драматических и комических моментов, но малейшая неосторожность могла привести к провалу и гибели всего и всех. Каляев и трое остальных наружных наблюдателей (извозчики, газетчики, папиросники) работали на улицах – с ними в условных местах (по большей части в ресторанах и трактирах) встречались Савинков и Азеф. В квартире на улице Жуковского жили Савинков, Дора Бриллиант, Ивановская и Сазонов, то есть англичанин, его любовница, их кухарка и лакей. Вечерами они собирались вместе и обсуждали все добытые наружным наблюдением данные и взвешивали шансы успеха, вырабатывали план покушения.
В конце июня все данные были собраны. Азеф приехал на квартиру и прожил в ней, не выходя из дома, два дня. В эти два дня план был окончательно разработан, и его осуществление было намечено на 15 июля. За неделю перед этим квартира была ликвидирована. Бомбы были изготовлены и переданы метальщикам. Метальщиков было четверо – если не удастся почему-либо одному, должен выступить другой, не удастся ему – третий и так далее: Плеве не должен был вырваться из рокового кольца, и никакие счастливые или несчастные случайности не должны были помешать заговорщикам. Роли метальщиков были строго распределены: первый метальщик должен был идти по направлению движения кареты и пропустить ее, чтобы замкнуть дорогу назад; вторым – навстречу – шел Сазонов, в сорока шагах за ним – Каляев, который должен был бросить бомбу лишь в том случае, если почему-либо своей бомбы не бросит Сазонов; за ним, на таком же расстоянии, шел четвертый метальщик.
Плеве был убит на месте, Сазонов – тяжело ранен.
Трудно передать то эхо, которым откликнулась страна на этот взрыв. Достаточно сказать, что правительство не осмелилось казнить Сазонова – он был приговорен к каторжным работам на двадцать лет.
Убийство Плеве было не только торжеством партии – это было и торжеством революции.
О том, какие чувства вызвала в обществе бомба Сазонова, можно до некоторой степени судить по речи, которую на суде произнес Карабчевский[33]; сам он, как известно, был далек от революционных настроений. В ней он говорил:
«Плеве настоял на повешении Балмашова, он заточил в тюрьму и послал в ссылку тысячи невинных людей, он сек и расстреливал крестьян и рабочих, он глумился над интеллигенцией, он сооружал массовые избиения евреев в Кишиневе и Гомеле, он задушил Финляндию, он теснил поляков, он влиял на то, чтобы возгорелась наша ужасная война с Японией, в которой уже столько пролито и еще столько прольется крови… Плеве рисовался Сазонову не иначе, как гибельным, зловещим кошмаром, он своим коленом наступил на грудь родины и беспощадно душит ее. Сазонову он представлялся чудовищем, которое возможно устранить только другим чудовищем – смертью! И вот почему, принимая трепетными руками бомбу, предназначенную для него, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и разлетались в стороны осколки от брошенной им бомбы, ему чудилось, что звенят и разбиваются цепи, которыми опутан русский народ…»
Председатель: «Я запрещаю вам, вы не подчиняетесь… Я принужден буду удалить вас…»
Карабчевский: «Я кончаю… Так думал Сазонов… Вот почему, как только он очнулся, он крикнул: „Да здравствует свобода!“»
К осени наша московская организация была
