Двое матросов, с трудом переводя дыхание, подскочили к неподвижно лежавшей Анне. Гринзейл схватил ее, намереваясь оттащить тело девушки к кормовому клюзу43, но тут же отпустил, почувствовав, как она шевельнулась в его руках. Он принялся открывать крышку люка, потому что обломки, громоздившиеся повсюду, преграждали дорогу на главную палубу.
— Зачем ты тащишь ее вниз? — закричал Захария Лонг прямо в ухо своему товарищу, пытаясь перекричать грохот и рев боя.
— Она жива! — заорал в ответ Гринзейл. — Взвали ее мне на спину!
Он спустился по трапу на несколько ступеней, и Захария взгромоздил безвольно повисшее тело Анны на плечи приятеля. Ему не терпелось вернуться в битву. Как и остальные пираты, Захария и Дик были черны, как негры, от сажи и сгоревшего пороха. Изорванные в клочья рубахи Матросов потемнели от пота. Несмотря на то, что ни один из них не был ранен, кровь покрывала их с ног до головы, высыхая рыжими и коричневыми пятнами, ибо в бою никто не мог уберечься от фонтанов брызжущей крови. Каждый взрыв гранаты, щепки разлетающегося вдребезги палубного настила, падающие сверху обломки рангоута разбрасывали вокруг себя раненых, изувеченных и мертвых, как солому с вил. Даже на корабле-победителе кровь неизменно была повсюду.
Когда оба матроса со своей ношей спустились вниз, над их головами что-то застонало, загрохотало, послышались ругательства и проклятия. Это орудийная прислуга принялась из последних сил передвигать тяжелую каронаду.
Гринзейл двигался со всей осторожностью, на которую был способен. Достигнув последней ступеньки у главного прохода, он остановился, чтобы перевести дух. Здесь, внизу, царил беспросветный мрак, поскольку все светильники были погашены перед боем из опасения возникновения пожара. Захария подул на тлеющий кончик фитиля, который дымился у него за ухом, и с его помощью зажег фонарь, раскачивавшийся на скобе в переборке. Корабль все еще продолжал сотрясаться от орудийных залпов.
— Сюда! — сказал Лонг своему партнеру и смолк в недоумении. — Эх ты, безголовый мужлан! Да ведь ты спустился не в тот трюм!
— Почему не в тот? — сердито нахмурился Гринзейл, щурясь в мерцающем свете фонаря.
— Потому что здесь тупик, дубовая башка! Через провизионный отсек нет выхода на палубу. Поворачивай обратно!
Они находились на средней палубе, которая у обычных торговых судов класса и тоннажа «Мщения» служила бы для размещения офицерских кают, и которая поэтому была изолирована от матросского кубрика на баке. Узкий трап вел отсюда дальше вниз, к кладовым, где капитан и его офицеры обычно хранили провизию, вино, запасы рома для команды, а также такие предметы экстренной необходимости, как ручное огнестрельное оружие и картузы с синеватым мушкетным порохом. Во все дозволяющей атмосфере пиратского корабля большинство этого добра было перенесено в средний трюм, где любой из команды имел к нему свободный доступ, и помещения здесь почти не использовались, разве что корабельным коком.
— Не могу открыть люк, — мрачно констатировал Гринзейл после нескольких бесплодных попыток. — Они взгромоздили на него пушку!
— Так неси ее в каюту Черной Бороды, дурень!
Гринзейл с минуту стоял в нерешительности. Нежная ноша в его руках, беззащитная и издающая тонкий клеверный аромат женского тела, вызывала в нем неясное беспокойство. Оба пирата переглянулись, и Гринзейл, покрепче перехватив безжизненное тело. Анны, уверенно шагнул мимо Захария к трапу, ведущему вниз.
Он спустился по запятнанным морской водой ступеням и обнаружил, что дверь в провизионную кладовую французика Танти открыта. Задвижка замка, по всей вероятности, отскочила при резком толчке от бортового залпа. Гринзейл распахнул дверь ногой и вошел, сопутствуемый Захарией, который держал фонарь высоко над головой. Светящиеся точки многочисленных глаз свернули на них из темных углов и закоулков, и до слуха матросов донесся встревоженный шорох, топот и писк, когда сотни коричневых тел метнулись в щели между мешками и бочками.
Со вздохом облегчения Гринзейл опустил Анну на кучу пустых мешков, сваленных у переборки.
— Маленькая, а тяжелая! — проговорил он. Глаза Анны все еще были закрыты.
— Что ты задумал, Дик? — встревоженно спросил Захи. — Хочешь засесть по самый киль в этом мелководье, да?
В ответ Гринзейл нервно пожал плечами. Это был долговязый парень с худым вытянутым лицом. Среди команды он пользовался заслуженной репутацией отчаянного головореза забияки. Но сейчас лицо его было мрачным.
— Вот что я скажу тебе, Захи! Я не какой-нибудь сводник, чтобы таскать на горбу любовниц Черной Бороды в его гнездышко и укладывать их в его проклятую расфуфыренную постельку!
Захи хихикнул:
— Так почему же ты не бросил ее за борт, парень?
— Ах, вот как, приятель — тебя интересует, почему я этого не сделал, да?
Тон, которыми были произнесены эти слова, хоть и приглушенные грохотом орудийной пальбы, заставил Захарию Лонга заморгать и с опаской взглянуть на собеседника. Он знал, как мгновенно вспыхивает Гринзейл по всяким пустякам. Он мог рыдать, как теленок, слушая какую-нибудь сентиментальную песенку, и тут же мог всадить нож в певца, усмотрев в очередном куплете воображаемое оскорбление для себя.
— Ладно! Если ты не собираешься возиться с нею, то брось ее, приятель, и пошли! Я не желаю, чтобы меня накрыли здесь, внизу, когда остальные заняты делом! Клянусь богом, Дик — килевание меня совсем не прельщает!
Быть пойманным где-нибудь в трюме во время битвы считалось среди буканьеров более тяжким преступлением, чем убийство. Как впоследствии историки обнаружат в аккуратно заполненном корабельном журнале капитана Тича, это было единственным нарушением пиратских законов, которое подлежало наказанию килеванием. Матрос мог уснуть на вахте и получить за это всего лишь ведро забортной воды в рукава поднятых рук. За применение оружия против своего товарища уставом было предусмотрено отсечение мизинца. Но человек, которого обнаружили скрывающимся во время сражения, наказывался протаскиванием под кораблем вдоль всего киля, от носа до кормы, так что острые ракушки, покрывавшие корабельное днище, неизбежно сдирали с него кожу и мясо до костей. Наказание могло быть и более жестоким, — если вообще эту процедуру можно было назвать наказанием, — когда во время килевания стреляли из пушки в воду. При этом у несчастного лопались барабанные перепонки, а зачастую и глазные яблоки.
Гринзейл нерешительно огляделся в янтарном полусумраке трюма. Очередной орудийный залп тряхнул корабль, словно выколачиваемый мешок. Затем внезапно все стихло. Стрельба прекратилась. Наступившая тишина казалась более мучительной, чем царивший до сих пор грохот. Захария настороженно повел головой, прислушиваясь:
