То, что попало в рот, растворилось на языке практически мгновенно. Набрал полную ложку нежной воздушной массы… Оттенки вкусов — манной каши, сыра, сливок, каштана — раскрывались неожиданно и многогранно. Так быстро я завтрак не съедал никогда. И когда вазочка опустела, взял бокал, сделал глоток…
В тот год мы не поехали отдыхать на острова, а перед первым классом на три недели в августе меня отправили в санаторий под сибирским городком.
«Кедровый» полностью оправдывал своё название — профилакторий расположился на краю обрыва в хвойном лесу: сосны, ели, лиственницы и необъятное море стройных красавцев кедров. Воздух после Москвы даже мне — тогда совсем ребёнку — показался таким упоительным, что им невозможно было надышаться. Таким прозрачным, что казалось, будто кто-то вытер пыль с глаз. Тихим, наполненным лишь шелестом ветерка, хрустом веток под ногами, фырками крыльев вспорхнувших из кустов птах, журчанием ручья с хрустальной сверкавшей на солнце ледяной водой…
Я любил сидеть на каменной площадке за детским спальным корпусом и смотреть на океан тайги, сизые бока гор, серебряную ленту быстрой речушки на дне невысокого обрыва. Замирал и ждал, что вот-вот выйдет из чащи пугливый олень, или медведь спустится ловить рыбу, или лиса на полянке станет ловить мышей… или из пещеры почти на вершине неприступной отвесной скалы вылетит огромный крылатый змей.
В меню моего «диетического стола» входило кедровое молоко с мёдом. Я забирал стеклянную бутылочку, по форме точь-в-точь как советские для кефира, убегал в сон-час от воспитателей на любимое место, откручивал полосатую крышечку и смаковал полюбившийся коктейль, мечтая полетать на драконе над необъятной сибирской тайгой…
Я ездил туда ещё три года, и каждый раз каким-то чудом менялся, превращался из агрессивного неуправляемого мальчишки в мечтательного спокойного ботаника, боявшегося осквернить священную тишину загадочного для меня мира…
…кедрового молока с мёдом и орешками, зажмурившись и чувствуя, как грудь распирает то ощущение чистоты и тихого счастья, спокойствия и умиротворённости, как тогда, когда сидел один почти на краю обрыва.
Тихо поставил опустевший бокал на стол, посмотрел на Экена и Несси. Сердце волновалось, перед глазами всё ещё стояли стволы красавцев кедров с каплями застывшей смолы, а под рукой я чувствовал не гладкость каменной столешницы, а неровную тёплую кору.
Почему мне вдруг стало так хорошо и спокойно, почему воздух стал чище и свежее, а краски ярче? Почему хотелось молчать, боясь спугнуть что-то, чего я ещё не осознал?
Несси смотрела на меня широко распахнутыми глазами пытливо и чуть встревоженно, а Экен просто забрал посуду, бросив на меня совершенно обычный взгляд, но… раздери меня сатир, если он каждой морщинкой не улыбался!
— Сэр, Никита… — вошёл в столовую Маури и будто споткнулся о тишину, добавил совсем уж тихо: — Джейк звонит…
* * *
— Набегался по лесам, бродяга? — с улыбкой спросил друга, не поздоровавшись.
Откинулся в кресле и закинул ноги на стол.
— Я бы дольше побегал, если б то был не просто лес, — хмыкнул Джейкоб. На заднем плане я услышал звук хлопнувшей дверцы автомобиля.
— Вот это поворот на нашем тракте… — я спустил ноги со стола, встал с кресла, подошёл к панораме и пронзил Нью-Йорк взглядом.
Небо исчерпало запас прочности, пропеклось и затлело пепельными тучами. Тени от них наползали на город, как огромные уродливые призраки, выползшие из океана, подгоняемые хлёсткими ударами ослепительных бичей сердитого погонщика.
Стена ливня сминала очертания города, размывала полотно пейзажа, размазывая рекламные огни на палитре апокалиптического экспрессиониста. Гром рокотал глухим рыком адского пса, спущенного с цепи, катился по улицам, ударялся о бока небоскрёбов, загоняя всё живое в прорехи-двери.
— Где ж тебя носило? — я адресовал реплику Джейку и ливню одновременно.
— Завтра вечерком увидимся. Извини, Ник, мне надо ещё пару звонков сделать до нашей встречи.
— Завтра я с тебя шкуру спущу, — зловеще пообещал другу и приоткрыл створку панорамы.
— Да забирай и носи на здоровье! — хохотнул он и отрубил звонок.
Бывают дни, когда всё не так. Когда просыпаешься за час до звонка будильника в выходной. Или когда на плиту убегает последний кофе и обжигает руку. Когда намылишь голову, а воду выключают на весь день, и ты опаздываешь на судьбоносную встречу. Когда брюки становятся тесны, а бумажник вместе с ключами от дома и последней сотней долларов вытаскивают из кармана. Когда никто не берёт трубку или некому позвонить.
Это хорошие дни. Когда хуже некуда, всегда происходит поворот к «лучше и быть не может». Это как самолёт выруливает на взлётную полосу, чтобы покорить высоту, так и госпожа Жизнь скидывает балласт ненужных людей, отменяет уже бесполезные встречи и обнуляет грехи.
В такие дни нужно просто заказать «стюардессе» шампанское, откинуть спинку кресла, взять в руки книгу, прочитать которую не находилось времени, или включить фильм, который давно хотелось посмотреть.
Самые плохие дни — это самые лучшие дни.
Бывают дни, когда всего понемножку. Когда чай в меру горяч и сладок, но на автобус опоздал всего на минуту. Когда потерял ключи от машины, и потому не попал в аварию. Когда опоздал на работу, а начальник задержался. Когда сгорел дом, но выиграл в лотерею миллион. Когда укусила собака, и влюбился в медсестру, которая поставила укол от бешенства.
Это обычные дни. Где-то на середине взлёта. И если хорошего больше, значит, самолёт всё ещё набирает высоту. Это дни восхождения на Олимп в храм госпожи Фортуны.
Бывают дни, когда всё получается. Автобус распахивает двери прямо перед тобой. Деловые встречи и подписанные контракты засыпают возможностями, как взбесившийся банкомат купюрами. Когда все собаки в намордниках, начальники в отпусках, а любимые рядом. Когда все берут трубку и рады тебя видеть, слышать и дать взаймы, хотя тебе не надо. Когда даже погода подчиняется твоим желаниям.
Это плохие дни. Это — дно. Это то самое «лучше и быть не может». Это — вершина Олимпа. Туда можно забраться, но невозможно удержаться — у богов нет любимчиков.
И тогда начинается обратный путь к «хуже некуда». Это пришла пора затишья. Это дни для сохранения достигнутого.
В такие дни каждый рывок — как выстрел в заснеженных горах. Хватит одного, чтобы накрыло лавиной, смело, смешало с грязью и погребло под слоем проблем из-за не вовремя принятых в панике решений.
Это дни тишины. Дни, когда спускаться надо осторожно, когда каждый вбитый крюк — гарантия безопасного спуска на комфортную для дыхания точку.
Всё движется по кругу и синусоиде, выписывая спираль жизни.
Я всегда скользил где-то посередине. Поднимался на запланированную высоту, брал свой триумфальный кубок и плавно скользил вниз до того плато с пещерой, что укрывала от схода лавины, вызванной не мной. Когда она сгребала с пути всё лишнее, я поднимался в пещеру выше, обосновывался и снова ловил восходящие потоки.
Я всегда чётко знал, какой наступил день. Всегда.
И вот сегодня у меня отобрали утренний трах и привычную манную кашу, но вернулись Джейк и дождь. А ещё кедровое молоко с мёдом.
Я никогда не пил его нигде, кроме того санатория. Кедровое молоко из стеклянной бутылочки с золотистой крышечкой стало моим личным экстази, прочно связанным с умиротворением, возможностью быть собой и мечтой полетать на драконе. Вспомнились слова Расса:
«…влияет на область мозга, запоминающую, что тебе приносило удовольствие… мозг запомнит кайфовый момент и обстоятельства… быть твоим якорем…»
Невидимый погонщик яростно хлестал по земле огненно-синей плёткой, подгоняя сумрачных псов. Раскатисто громыхали его шаги, с воем проносились по улицам и крышам мокрые тени адской своры.
Я захлопнул окно перед самым носом чудовища, и оно защёлкало зубами, сверкая короткими злыми вспышками фиолетовых глаз, отряхнулось, окатив стекло крупными грязными каплями, подстёгнутое пастухом, вскочило на крышу пентхауса и пронеслось, громко клацая когтями по стеклянному куполу бассейна и спортзала.
