— Чему вы смеетесь, генерал?
— Каждой истине свое время и свое место, так мне кажется, ваше высочество.
— А что вам кажется в связи с положением на фронтах? Скажите мне.
— Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, войну мы пока не проиграли. И если будем действовать как нужно, то и не проиграем вовсе.
Все ждали продолжения, но генерал Мишич умолк, глядя на Верховного командующего, который долго думал, прежде чем произнес:
— Что же вы предлагаете?
— Во-первых, я предлагаю, чтобы в Верховном командовании и во всех штабах было строжайше запрещено употребление трех слов: поражение, катастрофа и капитуляция.
— Ничего не скажешь, велика мудрость! — не глядя на Мишича, бросил воевода Степа.
— Мудрости здесь, конечно, нет. Но это мое убеждение. Убеждение, которым обладают не все собравшиеся за этим столом. А на мой взгляд, необходимо, чтобы оно было.
Скрипели стулья, шуршала карта боевых действий. Путник, сдерживая кашель, выпучил глаза на своего помощника Мишича, который поразил его поверхностным фельдфебельским оптимизмом.
Вукашину не верилось, что ситуация столь проста, как ее обозначил Мишич, и что выход из очевидно тяжелого положения заключается в отнюдь не сложных решениях, которые сводятся лишь к исполнению долга и своих обязанностей. Однако он испытывал чувство гордости за своего друга.
— И это все, что вы предлагаете, господин генерал?
— Не все, но начало, ваше высочество!
— Тогда поделитесь с нами, в чем вы видите выход из создавшегося положения! — Верховный хлопнул ладонью по карте. — Конкретные меры, Мишич, конкретные меры! Перечислите, что, по-вашему, мы должны предпринять.
— Вместо крайних и чрезвычайных мер для поднятия боевого духа армии, которые предлагают воевода Степанович и генерал Бойович, я предлагаю лишь ответственно исполнять свои повседневные обязанности. Те, которые известны любому порядочному ротному командиру и серьезному солдату. — Генерал Мишич снова умолк, занявшись сворачиванием цигарки.
— Я целиком с вами согласен, господин генерал, — твердо произнес Никола Пашич, стукнув по полу тростью. Теперь он хорошо знает, чем можно противостоять Путнику.
Все смотрели на пальцы генерала Мишича, державшие сложенный желобом бумажный квадратик, куда он неторопливо и аккуратно, выравнивая большим пальцем, укладывал желтый шелковистый табак из кожаного кисета. Вукашину хотелось поймать его взгляд и хотя бы выразить свое недовольство и даже разочарование совсем скромными, возможно, вовсе незначительными предложениями в данной исключительной ситуации. И он начинал сомневаться, что Мишич поддержит его протест против немедленной отправки на фронт даже учащихся. Может быть, именно Мишич настаивает в Верховном командовании на том, чтобы послать их на фронт. Неужели и с ним придется столкнуться?
Верховный командующий нервозно встал из-за стола и, заложив руки за спину, быстрыми шагами прошел в другой конец залы, встал у окна, которое затягивал вечер. Паузу заполнил птичий гомон с крыши. Его рассек резкий, дробный шаг наследника престола — он шел к правительству и Верховному командованию. Остановившись рядом со своим стулом, он спросил неожиданно умоляющим голосом:
— И вы, господин Мишич, полагаете, что этого сейчас достаточно? Когда все абсолютно против нас, кроме, может быть, господа бога.
— Испокон веку, ваше высочество, все против нас. Нам никто не помогал выстоять в минувшие несколько веков. Мы уцелели только благодаря своему терпению и воле к жизни. Только этому. А теперь нам несколько не хватает веры в себя. Все прочее, чего у нас нет, нашу судьбу не решает.
— Это верные слова, и в этом вся правда, — решительно вмешался Пашич, а воевода Путник раздраженно бросил своему помощнику:
— Войну, Мишич, ведут с помощью армии, оружия, боеприпасов! Продовольствия и снаряжения! Тыла! Способных военачальников.
— Разумеется, господин воевода. Размышляя о ситуации, вы, естественно, имеете в виду прежде всего боевые действия и чисто военные факторы. А я стараюсь увидеть целиком жизнь народа. Вы считаете — необходимы боеприпасы, а я убежден, что воля к жизни важнее и что именно она решит исход нашей войны.
— Кому вы это говорите, Мишич? — голос воеводы Путника вырвался из глубины груди.
— Всем нам, если позволите.
Видел и слышал воевода Путник — с Мишичем соглашаются Апис и кое-кто из генералов. Но гораздо сильнее его поразило то, что к ним присоединяются политики; он хлопнул ладонью по столу, чтобы их успокоить, И в установившейся тишине прошептал:
— Воинственность — самый сомнительный патриотизм, господа. Когда воинственны солдаты, это может быть доказательством того, что они не понимают, чего хотят от войны. Но когда воинственны политики, это всегда доказательство того… что они не понимают, сколько теряется на войне. В вашей патриотической любви, господа, много… человеческого равнодушия.
Укоризненные и недовольные голоса были ему ответом. Адъютант принес очередную оперативную сводку. Все, кроме Пашича и Аписа, встревоженно следили за тем, как читал ее воевода.
Путник сделал несколько глотков чая и, не выпуская из рук бумаг, глядя на престолонаследника, неторопливо, без малейшего волнения произнес:
— Все позиции, которые мы сегодня кое-как обороняли, в течение ночи нам придется оставить. Потиорек вводит в наступление свежие резервы. Верховному командованию уже завтра к вечеру придется покинуть Валево.
Перед взором Вукашина, глубоко взволнованного предостерегающими словами Путника о воинственности, поплыла распростертая на военной карте Сербия: мокли в полях неубранная кукуруза и виноградники, неслись мутные потоки воды, вздувшиеся реки блуждали по маленькой стране, не зная, куда им податься.
8
А Джордже Катич и Тола Дачич шли от госпитальных ворот вдоль телег, от одной к другой, в поисках своих; Тола шел впереди и спрашивал, Джордже следовал за ним с фонарем.
— Из какой дивизии, браток? — хватаясь за борт, наклонялся к засыпанному мокрым сеном солдату.
— Моравской.
— Первой очереди, герой?
— Второй. Дай глоток ракии. Два дня корки хлеба во рту не было.
— Ракии дам. — Хлеба нельзя: нельзя ломать каравай даже раненому, нехорошо сыновьям початое приносить. Протянул солдату флягу с ракией.
— Коннице досталось? — Джордже дергал за рукав возницу.
— А как же! Своими глазами видел полну реку побитых коней.
Джордже опустил фонарь к ноге: блеснула лужица крови, куда он наступил, подогнулись у него колени, дернулся назад. Глаз не мог отвести от кровавого пятна перед собой и видел полную реку лошадиных трупов.
— А что же со всадниками? — шептали губы. Возница его не услышал.
Тола склонился над раненым, поил его водкой; мокрый тощий вол шагнул к нему, наступив копытом в лужу крови, и принялся обнюхивать и лизать ему сумку, к которой были привязаны голубые доски и топорик. Джордже не мог отвести глаз от пролитой на земле человеческой крови, дождь застилал ему глаза, кровавым светом озаряя волов, телеги, темноту; вспоминал, что около полудня кто-то из раненых конников сказал ему: «Как мы через мост кинулись, я Адама больше не видал».
Тола пошел дальше, позвал его, чтоб посветил на раненых, которые мокли в телегах, прикрытые соломой, редко кто под полотнищем палатки или шинелью; Джордже ступал осторожно, глядя под ноги, опасаясь опять попасть в лужу крови или кровавое месиво. Едва слышал Толу.
— Не знаешь Дачичей из Прерова? Сыны мои. Еще трое, если господь сохранил, живы. А Катича Адама, сынок? Ты, парень, какого полка? Как же это ты не знаешь Алексу Дачича, пушкаря, капральские нашивки должны были ему дать. Звезду Карагеоргия заслужил под Шабацем. Милое-Мика и Благое-Блажа Дачичи, они в пехоте в седьмом полку, третий батальон. Как это ты, право, не знаешь своих боевых товарищей? Адам Катич, кавалерист, в конном эскадроне Моравской дивизии второй очереди, самый лихой наездник в дивизионе, парень не промах, королю Петру его показывали, должен ты его знать, если в коннице служишь. Говоришь, он был жив? А бой шел, когда вы переправились у мельницы? На, глотни ракии. Глотай еще; не слыхал, кого тогда ранили?
Джордже Катич стукнулся лбом о борт телеги.
— Где это было?
— Ушли все оттуда, слышишь, Джордже? Чего это ты под телегу залез, ты, возчик? Оба у тебя мертвы. Как звали их, знаешь? Как это тебя не касается? Ежели человек с собственным именем ходит по земле, с этим именем платит налог, идет на работы, записывают его в воинские списки и определяют погибать за державу, надо, братец, чтоб этот горемыка и под землю уходил со своим именем. Пусть в прах обратится, но чтоб имя и фамилия у него были. Ты не увиливай. Там люди гибнут, ждут тебя, давай волов запрягай и туда, на позицию. Бери яблоко, герой. Не слыхал о Дачиче или об Адаме Катиче? Чего сердитесь, люди? Мои четыре винтовки стреляли за Сербию, три покуда осталось. Ищу я их, чего же тут такого! Если не успею бельишко да кусок лишний им доставить, то уж голыми и без креста на могиле они отсюда у меня не уйдут. Во-во, солдат, в этом батальоне мои сыны, пехотинцы. Все полегли? Как это, помилуй бог, все? Ногу Блаже? Неужто именно Блаже Дачичу ногу? Что ж это ты не знаешь фамилии, порази тебя бог! А кто тебе сказал, что обе отрежут? Джордже, слыхал? Ноги отрежут. Ноги доктора отпиливают.
