Каунасские националисты лелеяли надежды с помощью фюрера возродить былую славу республики; основная часть граждан не сомневалась, что Германия снесет барьерную Литву с лица земли, растопчет ее гусеницами танков, прокладывая дорогу к Советскому Союзу. Город жил в тревоге. К счастью, Москва заключила с Берлином пакт о ненападении. Красная армия заполонила почти всю Балтию, и грозные слухи понемногу затихли.
Вглядываясь в мир через призму своей семьи, старый Ицхак чувствовал, как внешнее перетекает во внутреннее. Он изо всех сил убеждал себя, что ни у Германии, ни у Советского Союза нет столь безусловной политической мощи, чтобы завоевать земной шар, а история – подвижный организм и ни одно государство не держит долго в фаворе.
Старый Ицхак думал так, чтобы унять страх. Он знал многие вариации страха: страх пожара – в детстве на его глазах сгорел дом товарища; страх не предугадать лучшее для коммерции время; страх лишиться имущества и золота в банке; страх принадлежности к вечно гонимой нации; страх неумолимо надвигающейся старости; всегдашний страх погрома…
Но был страх страхов, высший ужас, который он чувствовал всем телом и мозгом, каждой клеточкой, – ледяной страх при мысли о гибели Готлибов.
Матушка Гене понимала страх старого Ицхака, ведь Готлибы были и ее детьми. Привлеченная как-то раз тишиной, она зашла в «радиорубку» и ощутила себя так, словно попала в толщу воды. Старый Ицхак сидел, уставившись в никуда. Матушка едва не закричала, а он заговорил.
– Всегда и везде находится кучка людей, желающая добиться власти любой ценой. Любым способом – запугиванием, унижением, уничтожением чужой веры, чужого жизнеустройства, самой жизни… Власть исстари привыкла прикрывать именем Бога самые гнусные свои злодеяния, как бы Его ни называли – Иисус, Аллах или, прости меня, Геневдел, истинный Царь Царей, чье Имя священно.
Матушка Гене порадовалась, что святотатственные слова старого Ицхака никто, кроме нее, не слышит.
– Но, конечно, не Творец разжигает костры по всему миру, – продолжал он. – Это не война людей, это война дьявола, посягнувшего на Всевышнего человеческими руками. Я верю, что придет Машиах… но… я верю в такого Творца и такого Машиаха, которые не допускают смерти детей… и чьей бы то ни было смерти, и какого бы то ни было народа… Нет избранных, есть просто Бог и люди… Сын убедил меня в своей правоте, Геневдел. Мир без любви – не Божий мир.
Холодея от кощунственной речи мужа, матушка в панике нашла силы ответить:
– Ты болен, Ицек, иначе не посмел бы смешивать несуществующих богов с настоящим, избранный народ с другими, – и сорвалась: – Все потому, что ты не правоверен! Вы, «идишисты», забыли древний язык, забыли Тору!
Мысли ее, взбудораженные упоминанием о сыне, побежали в другом русле:
– И не смей говорить мне о Хаиме, я не хочу о нем слышать!
Матушка Гене заплакала. Она плакала из-за собственной гордости, не позволяющей ей пойти к своему внуку. Женщина, отнявшая у нее сына, месяц назад родила мальчика и, разумеется, дала ему гойское[42] имя. Как только старый Ицхак начинал чувствовать себя лучше, он навещал семью Хаима, – это было обидно, а еще обиднее оттого, что он скрывал визиты к сыну.
Плача, матушка смотрела в окно. За ним буйствовал июнь – прежде в эту благодатную пору муж прокручивал в уме математические операции, умножающие доходы компании Готлибов. Нынче его предпринимательский дух угас. Благо, что старший сын взял бизнес с производством в свои руки, и фирма продолжала работать четко, как часы, заведенные коммерческим талантом отца. Отойдя от дел, он редко наведывался в семейную контору. Дети жили в Каунасе порознь и сами приходили к нему спросить совета или просто повидаться, постоянно прибегали внуки, – все любили старого Ицхака, но постепенно общие обеды прекратились.
Матушка Гене давно заметила: он с неохотой надевает зубные протезы к приходу сыновей и невесток, а остальное время бесхозная вставная челюсть покоится в спальне в стакане с водой. Старый Ицхак беспрерывно думал о семье, и было загадкой, почему он отгораживается от родных деланым безразличием. Муж стал часто вспоминать Клайпеду, беззаботную молодость, прожитую словно в другом веке и мире, радость рождения детей и счастье наблюдать их взросление. Даже кризис середины тридцатых по сравнению с тем, что творилось сегодня, чудился не более чем поучительным шлепком судьбы. А непредсказуемый ход текущих политических событий мог пойти в таком невероятном направлении, о каком никто не сумел бы догадаться заранее.
Политике удалось разъединить семейство Готлибов. Старший сын примкнул к еврейской партии, агитирующей переселиться в Палестину для строительства там отдельного государства Эрец Исраэль. Средние сыновья заартачились – им и в Литве было неплохо. И лишь младший, по своему обыкновению, жил вне общества в своем маленьком мирке и ни о чем не желал знать.
…В день, когда гитлеровские войска вступили в Париж, в Каунас вошли советские полки. По проспекту Витаутаса под звуки бравурного марша ползли бронемашины, ехали полные военного инвентаря грузовики, шагали колонны солдат, и с верхних балконов домов на них сыпались цветы. Народ, уставший от безвыходной ситуации западни между могущественными державами, с искренним облегчением отнесся к размещению в городе Красной армии.
Сердце матушки Гене щемило от дурных предзнаменований. Барабанный бой отдавался в ней отзвуком холодного металла. С какими бы намерениями ни пришли войска, – спасительными, миротворческими, предупредительными, – для женщин это всегда означает угрозу войны. Страх войны по-разному переживается женщинами разных возрастов. Девочки ощущают безотчетный ужас сиротства и беззащитности; девушки боятся зверя, вселяющегося в мужчин на войне; молодые женщины испытывают страх вдовства и боязнь за детей из-за спутников войны – голода и эпидемий; матери страдают из-за взрослых сыновей, выхваченных из семейного лона и призванных к узаконенному войной убийству…
Пожилые женщины знают: нет страшнее военной беды на земле – им знакомы страх беззащитности, насилия, болезней и смерти. Война противна самой женской природе, ее естеству, предназначенному к рождению жизни.
…Правительство республики свернуло полномочия. Профессор философии Каунасского университета Антанас Сметона бежал за рубеж, и мало кто в разоренной республике опечалился по этому поводу. Однако и надежды на Москву рассеялись, как дым.
Выборы в сейм были проведены с подозрительной быстротой. Совершеннолетние представители семейства Готлибов прибыли на избирательные пункты все, как один, включая аполитичного Хаима. Правда, разминулись во времени, о чем тайно сожалела матушка Гене, почему-то решившая, что углядит в уличных толпах сына. Причиной массовой явки избирателей стала невзрачная с виду печать, удостоверившая в паспорте каждого пришедшего гражданина его лояльность советской власти. Народ правильно понял: отсутствие этой важной пометки в документе грозит большими неприятностями. После выборов карманный сейм поспешил подать прошение о принятии Литвы в состав Союза Советских Социалистических Республик.
До конца августа старший сын тщетно уговаривал семейство эмигрировать куда-нибудь через Китай или Японию – посольства этих стран помогали уехать евреям. Но тут снова заболел отец, средние братья отказались, а матушка Гене рвалась между сыновьями и хворым мужем. Последние транзитные визы японский консул подписывал из окна поезда, покидающего Каунас…
Готлибы опоздали. Литва добровольно и единогласно вошла в Советский Союз почти одновременно с тем, как Румыния отдала русским Бессарабию и Буковину.
Глава 13
Несчастный дар
Осень нагрянула резко, с тусклыми пасмурными днями, сумрачными и по настроению. Всего лишь год проучились Сара и ее племянники в новой гимназии. Советские власти неожиданно закрыли еврейские учебные заведения, где изучали иврит, и повсеместно ввели обязательный русский язык.
Стало ясно, что освободительная власть вовсе не та, которую ждали и в которую верили. У нее не было бога: затворились двери русских православных храмов. НКВД начал арест священников независимо от их религиозной принадлежности.
Войска вели себя хорошо. До тех пор, пока изъятый из обращения лит не сменил рубль, боевые подруги командиров не могли ни питаться соответственно статусу, ни отовариваться в непривычно для советского человека богатых каунасских универмагах, и волей-неволей в сберегательных книжках накопились излишки общенациональной валюты. А как только сделалось можно, жены комсостава атаковали богатые каунасские магазины и в один день вымели из них всю еду, одежду, меха, драгоценности и вещи.
Более свирепой коммерческой вакханалии Литва еще не видела. Интендант одной из частей закупил для неизвестных целей почти всю приготовленную к продаже строительную продукцию компании Готлибов. Потрясенный размахом внеплановой реализации материалов, старый Ицхак ожил, и его гениальный бухгалтерский ум мгновенно спрогнозировал сумму убытков с предстоящим взвинчиванием цен. Повышение роста стоимости на все виды товаров массового потребления произошло на следующее же утро.
